Хазарский пленник

«Не умрёшь, мой соколик, не умрёшь. Ты молодой, долго жить будешь. Это ещё не рана, царапина. Помнишь дядьку Добрыню? Он стрелой насквозь пробит, меж рёбер вошла, со спины вышла, а ничего, здоров и силён. Скоро приедет, научит тебя мечом рубить, не плачь. Мамка поцелует, и кровь застынет. Вот гляди, видишь... а ты испугался».

Слова матери помнятся, а улыбка уже потускнела. Лица не разглядеть. Давно было. В другой жизни...

Вон щит древний, по словам — ещё Олега, медные детали покрылись тёмным налётом, пробивается зелень.

Да, это его родовое гнездо. Но ведь у птенца свой путь, он успел выпорхнуть, правил Новгородом. Там остался Добрыня. Там вотчина. И Олег был жив в своём Овруче... А Ярополку отходил Киев. Отец намеревался сесть в Переяславце. Так было... совсем недавно.

Кажется, вот-вот скрипнет дверь и отец в простой рубахе войдёт, неслышно ступая босыми ногами. Он даже зимой ходил без обуви. Привык. Хотя и жаловался, что ноги стынут.

Владимир прислушался к шагам слуг, к возне на кухне, натянул покрывало на плечи, вспоминая мучительную дорогу, стараясь насытиться теплом, но облегчения не испытал.

— Не спишь? — спросил Макар.

Ночевал рядом, один телохранитель теперь остался у Владимира. Крутко держит свою тысячу, Ким и Савелий разбираются с долгами и данью, с казной и припасами, ведь поход к Полоцку сулит обернуться большими бедами и немалыми тратами.

— Знаешь, я не верил Киму, что ты сядешь в Киеве. А теперь вижу... прав наш пророк. Прав.

Владимир повернулся к другу и ответил, сбиваясь на шёпот, хотя не ясно, от кого он должен таиться в собственном доме:

— Разве я князь? А Ярополк? Да и Претич мне не помощник. Выступать на Полоцк без меня не решится. Мы также. Кто выйдет? Дураком нужно быть... Пока один будет мёрзнуть под стенами Полоцка, другой укрепит Киев и обратно не пустит. Два медведя в берлоге. Каждый ждёт худа.

Макар кивнул, видно, тоже думал о сложившемся. Встал, поправил своё ложе, свернул, как и подобает, и принялся торопливо одеваться.

— А знаешь, я тут гадал... как тебе повернуть по-хитрому. С Рогволдом. Идти на приступ — глупость. Глеб ведь враг. Такого спасать — себе вредить. Сколько людей положим... чего ради?

— И бросить нельзя. Скажут, слаб, хлипок, каждый начнёт своевольничать. Верно?

— Вот я и придумал. Как нас хазарин учил. Пошли сватов к Рогволду. У него дочь, Рогнеда. Почему не породниться? Там уж никто не попрекнёт, что ты дань не взял. Меж родственниками свои счёты. Опять же, если Глеба не убили, отпустят. Только Киева ему не видать! Пусть едет в Изборск да спасибо скажет, что вызволили.

Владимир засмеялся:

— Как всё просто, когда складываешь мысли, а поди сговорись с людьми. И то не так, и это поперёк...

Он вспомнил девушку с руками, покрытыми красными цыпками. Дочь Боняка. Вот кто понравился ему с первого взгляда. Гибкая, крепкая, всегда глядела с улыбкой, готовая разделить радость обыденной жизни... хотя ничего особо радостного в повседневных хлопотах половецкого стана не виделось. Темнолица, ибо всё время на солнце, и сама горяча нравом. Не чета белокожей Рахили, склонной к тоске и жалобам на бедность. Он вспомнил хазарку с распущенными волосами, упавшую на колени в мокрую грязь. Почему память не радует? Разве мало жарких свиданий было, разве не гордится он, что опередил друзей и познал любовь? Так нет же, в памяти простоволосая заплаканная, синяя жилка на груди... но даже груди порождают не желание, а укор.

— А кто поедет сватать, Макарушка? Верить Рогволду? Он князя схватил, как раба, что ему сваты? Никто не решится. Добро, если просто выгонит взашей, а может и заковать.

В дверь постучали, выждали ответа Владимира, и раскрасневшаяся служанка, посланная ключником, скороговоркой пригласила князя завтракать.

В горнице даже при распахнутом узком оконце тепло. Заметно теплей, чем в тёмной клетке Глеба. Он стал весьма чувствителен к холоду, продрог за время плена до самых костей. Может, потому и сидел сейчас совершенно спокойно, выслушивая Рогволда. Грелся. Дорожил каждым мгновением тепла.

В тереме Рогволда топят на совесть. Дров не жаль. Да чего их жалеть, лес рядом, кинь взгляд в окно — сосны. Передние корявы, приземисты, словно от соседства с людьми идёт хворь, гнетущая деревья. А дальше — высокие стройные красавицы. Звонкие, золотистые.

— Дань придумали стервятники, захватчики. Мы испокон веку жили миром. А платить соседу-защитнику — чужой обычай. Если ты силён, сам отобьёшься. Если слаб, растерзают. И как упрекнёшь соседа в том, что тебя не оборонили? Что сильному твои попрёки? Ведь каждому своя рубаха ближе. Признайся, Глеб. Дань — выдумка бездельников, которым кажется простым напасть на беззащитных да отнять всё... и нажитое, и жён, и скот. Но мы не беззащитны. Так отчего ты ждёшь дани?

Да, за окном крепостная стона. Её не видно, но Глеб знает, что стена хороша. Его дружина отступила. Даже не пытались взять город. Обида на миг смешала его мысли, но Глеб отогнал её.