Хэда (др. изд.)

– Посмотрите, Евфимий Васильевич, как он линию приреза сделал! – обратил внимание адмирала Колокольцов. – Ее нельзя заметить, как будто киль и шпангоут срослись.

Адмирал нагнулся, посмотрел, потом достал лупу.

– Действительно, с трудом можно заметить линию замка.

– Вот он и сам… Матросы зовут его Никита…

– А как твое настоящее имя?

– Таракити. Артельный староста, – пояснил Таракити по-русски и взглянул на Колокольцова как бы в поисках одобрения.

Александр Александрович Колокольцов молод, исполнился двадцать один год ему. А чем не инженер! И японца нашел по себе!

Вносили третий и четвертый шпангоуты.

– Пусть Таракити объяснит, как пилами делали шпангоут, – обратился адмирал к переводчику.

Таракити стал рассказывать.

Путятин, выслушав, обнял японца.

– Спасибо, дайку-сан!

«Дайку-сан? – обмер Таракити. – Господин плотник?»

«Оба еще мальчишки!» – хотел бы сказать Путятин. Что-то еще более значительное, чем сознание разрушаемых сословных перегородок, шевельнулось в душе адмирала-мореплавателя.

– Путятин ни атама о! – сказал Евфимий Васильевич по-японски словами песенки и постучал себя по голове, показывая, что забот много, атама о побаливает.

Тут Хэйбэй обмер. Он стал бледен, как старый эбису.

Путятин постучал и по голове Хэйбэя, словно хотел сказать, что много еще у кого будет голова болеть.

Значит, слыхал, что мы сочинили про него песенку. Как теперь? Что будет? Хэйбэй сильно смущен. Никогда бы не подумал! Путятин знает его песню! Как могло случиться? Песня стала известна. Это ведь, наверное, должно сохраняться в тайне от иностранцев…

Путятин заметил замешательство молодых плотников. В Европе премьер-министры любят, когда на них в газетах печатают карикатуры, зачем же мне обижаться в подобном случае!

…Киль обставлялся пока еще светлыми деревянными ребрами по шестнадцати футов в вышину.

– Сегодня всем угощение от Путятина. После работы рис, рыба и саке, – объявили рабочим переводчики.

Рис уже варился в котлах.

– Что же будет дальше? – спросил Уэкава.

– А дальше заделаем пространство между шпангоутов, все высмолим, а потом обошьем снаружи досками, опять просмолим и сверху обошьем листами меди.

– Теперь я понял, как строится европейский корабль, – сказал Уэкава.

Заметно, что Эгава Тародзаймон печален, но спохватывается, улыбаясь корректно, когда к нему обращаются.

А на обрывах и на склонах гор обильно зацвела в эти дни мелкими цветами нежная сакура, там все окутано розовыми облаками. Но в розовом цвете есть что-то очень зрелое и крепкое, немного зловещий коричневый оттенок в один тон со скалами и камнями Идзу. Это красивые и нежные, но каменные цветы…

Под деревьями сакуры, у вырубленного матросами обрыва, два столба с перекладиной. К перекладине привязаны и натянуты закрепленные за кнехты два каната.

– Ру-би! – командует Аввакумов с широкими рыжими волнами усов во все лицо.

Два матроса мгновенно опускают свои острейшие, отточенные мечи и разрубают оба каната.

– Опять ты не вовремя, отстаешь, хрен голландский! – ворчливо говорит унтер-офицер матросу Строду.

Канаты вытягиваются, и концы их снова закрепляются.

– А ну, враз! Да не руби прямо, секи вкось, ты…

«Почему голландский? – подымая палаш, обиженно думает Строд. – Почему не латышский?»

– Что они делают, чему учатся?

– Наверно, рубить головы… – говорят проходящие мимо крестьяне.

Вечером на столе самовар, который возили в Симода на переговоры с американцами. В салоне у адмирала все пьют чай. Евфимий Васильевич помешивает в стакане оловянной ложечкой. Серебряные и золотые он раздарил японцам.

– Работая пилами, они экономят лес, – объясняет Александр Колокольцов, – выпиливают из одной штуки по два, и даже по три шпангоута, что возможно благодаря толщине заготовленного для нас леса. Если бы не японские плотники, работа задержалась бы…