Хемлок Гроув [любительский перевод]

– Можешь представить что-нибудь ужаснее? Как будто ты просыпаешься и ощущаешь ужас, не понимая, где ты, и вместе с тем видишь самый страшный ночной кошмар наяву. И, словно этого недостаточно, я родился на двенадцать недель раньше. Не было никакого хлопка по заднице с последующим вручением меня в любящие руки, нет – я попал на милость искусственной нелюбящей утробы. Мои первые недели в статусе разумного существа протекали в абсолютной изоляции. Но я никогда не соглашался с этим высказыванием. Среди прочего, мне повезло не развить боязнь агорафобии; микрокосм отражает макрокосм, от частиц атома к далеким просторам вселенной, занимающей тридцать в десятой степени площади космоса, все было в пределах разумного: небесный свод, зажатый между противоположными сторонами стекла. И в этом тихом одиночестве, полном трепета и ужаса – я узрел. Судьба – не более чем выполнение потенциальных возможностей, скрытых внутри нас. Кора человеческого головного мозга это один лист, содержащий больше нейронов, чем звезд в известной нам вселенной, скомканный до размеров, способных вместиться в емкость объемом с кварту; в одном человеке столько потенциальной энергии, что при высвобождении она могла бы сравниться с силой тридцати водородных бомб. Судьба – ничто, чтобы на нее уповать! И тогда я увидел свою собственную судьбу. И я приложил всю силу воли, чтобы выбраться из инкубатора, – поскольку работа всей моей жизни вспыхнула передо мной, как какая-нибудь прекрасная и одинокая звезда в ночном небе, и нельзя было терять ни минуты.

На их пути оказалось сломленное в четырех футах от земли дерево. Шелли при– подняла его над своей головой, чтобы они могли пройти под ним, и бросила его позади.

– Догадываюсь, – продолжил Прайс, – что у тебя с дядей установилось некое доверие.

Она напряглась в ожидании порицания, но он спокойно положил свою руку на ее.

– Я не ругаю тебя. Я не Оливия. Но есть нечто, что я должен сделать, нечто очень важное и, по необходимости, крайне секретное. Ты когда-нибудь показывала свои стихи маме?

Она тревожно посмотрела на него.

– Да-да. Нет ничего плохого в секретах. Знаешь, алхимики верили, что творческая работа – это вид жизни, полностью независимый от его создателя, расположенный одновременно в мирах психики и материи, и ни в одном из них. Они называли это тонким телом. Можешь представить что-нибудь более красивое и ценное? Все творческое выражение, обратное эвхаристики: создание духовного тела! Можешь представить, чего бы ты не сделала, чтобы защитить столь хрупкое творение? Потому нет ничего постыдного в тайнах. Ты не сделала ничего плохого, но, Светлячок, я должен попросить тебя о личном одолжении: не рассказывай никому, о чем я тебе говорил. Никому. Уроборос слишком важен и ценен. Просто… поверь мне, так будет лучше.

Глаза Шелли встретились с его, и она серьезно кивнула.

– Я в долгу перед моей красавицей, – сказал он, – и буду еще больше, если она мне улыбнется.

Она захихикала.

– Полагаю нам пора возвращаться. Никогда не знаешь, на что можно наткнуться в лесу в наши дни. И не думаю, что это подходящее место для наслаждения тыквенным пирогом.

Она оживленно закивала. Они повернули назад, и низко висящая ветка застряла в ее волосах.

– О, милая, – сказал он и остановился у большого камня, нежно убирая и отбрасывая сухую ветку подальше к деревьям.

– Я так тобой горжусь, – произнес он. – И есть за что. Пришло твое время в инкубаторе.

Ее щеки слабо вспыхнули, как свет за облаками.

* * *

Дестини встала у раковины, открыла банку и, повозившись там пальцами, выудила червя и поднесла его под текущую из крана воду. Струя окрасилась в мутный сине-красный цвет, а худое до этого создание, стало сладострастно пышным.

– Вниз по трубе, – сказала она и, откинув голову назад, проглотила его целиком. Она присела и кивнула Питеру. На кухонном столе лежало два кожаных ремня. Питер обмотал одним ремнем ее живот и руки и крепко завязал. Она скрестила лодыжки, и он привязал их к креслу вторым ремнем.

– Твои ноги боятся щекотки? – спросил Питер.

– Это будет последнее, что ты сделаешь на этой Земле, – ответила она. – Не отходи далеко. Меня может начать качать.

Питер встал позади, держа ее за плечи. Неожиданно она втянула в себя воздух, словно при резкой боли в животе.

– Поспеши, – вздрогнула она. – Он быстро движется.

Сразу после этих слов ее голова дернулась вперед, и оба ремня туго натянулись, застав врасплох Питера, в результате чего он потерял хватку; он едва успел поймать спинку стула, прежде чем она начала падать вперед. Дыхание девушки стало хриплым и неустойчивым, она дернулась назад, хлестнув волосами Питера по лицу; ее спина выгнулась дугой, а тело стало жестким, конечности напряглись, она болезненно выдохнула через нос и стала ожесточенно дергаться в разные стороны; стул качался и трясся в руках Питера. Затем она обмякла, выдох, вырвавшись из ее носа, прокатился по комнате. Ее волосы упали на лицо, и все, что он мог видеть, были ее губы со свисающей нитью слюны.

Через мгновение Питер спросил:

– Ты можешь говорить?