Хемлок, или яды

Клеман принял его в небольшой гостиной на первом этаже - у камина, где шушукались, пришепетывали и потрескивали сочившиеся влагой черные руки и узловатые пальцы: в груду пепла порой со вздохом обрушивалась ветка в раскаленных докрасна полосах. Дрё постарался изложить обстоятельства дела спокойно, но циничное легкомыслие, с каким оценивал ситуацию Клеман, придало его доводам язвительности.

— Сударь, неужели вы не можете, в конце концов, управиться с собственной женой? Разве вы не знаете, о чем толкует весь свет?.. Ходят слухи, что младшая дочь родилась не от вас...

— Меня восхищает осведомленность тех, кто так утверждает, -иронично заметил Бренвилье.

— Вы не дорожите собственной честью.

— Моя честь была бы задета лишь в том случае, если бы я воспользовался положением. Но все ровным счетом наоборот. Что же касается шалостей моей жены, я слишком ее люблю, чтобы за них распекать...

— Ах вот как! Теперь-то я вижу, что вам ничуть не стыдно носить рога!.. Тогда мне придется действовать самому.

В бессильном сожалении Клеман развел руками, а в очаге пронзительно свистнуло полено. Дрё д’Обре встал: озаривший его снизу огонь подчеркнул мешки под глазами и две длинные горестные складки у крыльев носа. Советник словно вмиг постарел. Клеман молча проводил его до кареты, поглядел ей вслед и вернулся в дом, резко постукивая по мраморным плитам красными каблуками.

Сент-Круа решил обновить подаренные в тот же день Мари-Мадлен бриллиантовые пуговицы. Оба поехали в Брионский дворец, где недавно расположилась Академия живописи, дабы полюбоваться библейскими сценами, аллегориями, натюрмортами, а главное - мастерским полотном Вуэ [121]

, на котором под задрапированной венецианскими гобеленами колоннадой пил цикуту Сократ. Теперь они возвращались на Бьеврскую улицу, где их ожидали легкая закуска и постель. Над городом шел чистый, приятный мартовский дождик, и карета медленно пробиралась по запруженным улицам.

— Душа моя, давай разучим новый танец под названием менуэт!

— Но на это уйдет месяца три! Вчера я слышал композицию Люлли [122], и она показалась мне сложноватой...

Карета остановилась перед каким-то препятствием у Нового моста, дверцу внезапно распахнул человек в черном.

— Именем короля нам приказано отвести вас к господину коменданту Бастилии. Пойдемте, сударь...

Любовников окатил ледяной душ.

— Пойдемте, сударь, - повторил полицейский чин, и к дверце приблизились сопровождавшие его гвардейцы. Словно деревянный, Сент-Круа неловко встал, растерянно взглянул на Мари-Мадлен и уселся вслед за солдатами в уродливую колымагу.

Мари-Мадлен онемела, оторопела и уронила руку на еще теплые подушки, где только что сидел любовник. Она не могла поверить в случившееся, но в тот же день выяснила, что, решив покончить с романом дочери, Дрё д’Обре добился королевского указа о заточении Сент-Круа без суда и следствия. Тогда она бросилась к вазам, кубкам, хрусталю и с воплями стала швырять их на пол, хватала бронзу и звездообразно разбивала зеркала, крушила туфлями окна, пока в изнеможении, горько рыдая, не упала на ковер. Масетте удалось уложить ее в постель, напоить бульоном, убаюкать. Но, проснувшись на следующий день, Мари-Мадлен сгорала от ненависти.

Ненависть вытеснила даже плотскую страсть, поскольку сама была телесным извержением вулкана, который все вокруг заливал лавой, сжигал в пламени, окутывал дымом. Мари-Мадлен извивалась от бешенства. Да как он посмел?! Будь проклят этот человек, отнявший у нее безграничное блаженство утробы! Трижды проклят! Нет, никогда она его не любила и даже не уважала. Теперь от него никакой пользы - один вред. Зачем он только сунулся и обездолил ее? Что она ему сделала? Для чего этот человек живет на свете? Чтоб он сдох - или вообще не рождался! Каких только мук он не заслуживал за причиненные ей страдания!.. Затем с губ сорвались похабные слова - потоки брани вперемежку с хищным ворчанием и страстными проклятьями. Язык пылал, глаза увлажнились. Дрё должен исчезнуть из ее жизни: в голове еще звучал далекий отзвук фразы о большом состоянии и крупном наследстве, так что месть была вдвойне оправдана.

В тот же день Мари-Мадлен твердо решила убить отца. Она пока не знала, как это сделать, но такова уж была ее натура, что от решений своих она никогда не отступала.

— Доброго вам дня, сударь. Если он, конечно, добрый...

Сент-Круа вздрогнул: сперва он не заметил человека, стоявшего в темном углу и косо освещенного подвальным окном. На вид ему было лет тридцать пять - в желтом камзоле с черными флоке и с коротко остриженными по итальянской моде волосами. Умное лицо и живые, проницательные, орехового цвета глаза, похожие на гадючьи.