Хемлок, или яды

Успокаивающее однообразие бесцветных дней. Каждое утро в шесть одну пару охранников сменяла другая, Дюбю вставала с груды соломы и разжигала огонь, а затем помогала маркизе одеться за кожаной ширмой и старательно ее причесывала. Нередко Мари-Мадлен раскладывала пасьянс, пока сборщики дров таскали хворост, водонос наполнял большой кувшин, а лакей опорожнял стульчак и менял свечи. Около девяти консьерж приносил завтрак маркизе и тюремщикам. Она ела куриный бульон, отварную говядину и хлеб с маслом, а в постные дни - рыбу и вареные яйца с горчицей. Тем временем Дюбю застилала постель, отряхивала от пыли одежду, штопала чулки. Арестантка садилась у окна и читала, если какая-нибудь добрая душа передавала ей книгу, а в остальное время бездельничала, сложив руки на коленях и следя за полетом птиц: тогда глаза ее принимали цвет неба. Все внимание Мари-Мадлен поглощали бегущие облака, вертлявые флюгеры и пелена весенних дождей. Она пыталась перевоплотиться в них и в такие минуты напоминала не то святую с витража, не то падшего ангела Около часа приносили обед, Дюбю застилала стол большой дерюжной скатертью, расставляла оловянную тарелку, бокал и глазурованный кувшин. Обычно подавали какой-нибудь мясной суп, хлебную похлебку или горох с салом. После полудня время тянулось медленно. Наконец Мари-Мадлен вызывали на слушание дела, которое с конца апреля рассматривалось в судах Большой палаты и Ла-Турнеля, объединенных под председательством Ламуаньона. Обратно ее приводили уже вечером - бледную, но несломленную. Она без единого слова ела щи, которые Дюбю прятала в тепло. В соседнем закутке на пол падали игральные кости, слышались смех и брань, иногда переговоры через окошко. В десять часов Дюбю раздевала Мари-Мадлен, та ложилась и почти мгновенно засыпала.

Слушание растянулось аж на двадцать два заседания. Теперь уже спокойная, выпрямленная и похудевшая под вытертой парчой Мари-Мадлен проявила такую стойкость, что судьи даже опешили. Твердым, горделивым голосом она с дерзкой учтивостью отрицала все пункты обвинения, словно за нее отвечала все та же незнакомка. При этом Мари-Мадлен не спускала глаз с зазубрины на переднем зубе председателя Ламуаньона. Темные дубовые перила, казалось, разрезали членов суда надвое, толстые каменные стены потели, крест чернел, и косо ложился усеянный блестками пыли свет. Зная, что истина - часть речи, обойденная молчанием, Мари-Мадлен старалась не говорить лишнего, но внезапно увлекалась длинными монологами, приближавшими ее крах. Так называемая исповедь вызвала скандал. В три погибели согнувшись над бумагой, секретарь записывал впопыхах, резко скрипя пером:

«Это вызвало большие разногласия, и возник спор о том, позволительно ли допрашивать ее о столь своеобразных преступлениях, как содомия и кровосмешение, которые в данном случае подлежат лишь исповеди, а потому их, по-видимому, должно хранить в великом секрете: одни высказались за, другие же против данного решения.

Посовещавшись с докторами богословия, господин де Паллюо выяснил, что при невольном обнаружении исповеди ее необходимо сжечь, во избежание совершения, по мнению некоторых, смертного греха...»

Судьи долго и запальчиво спорили, цитируя даже послание святого Льва [168]. На допросе маркиза сказала, что не собиралась исповедоваться и к тому же незнакома со священником или монахом, которому могла бы довериться. Ораторы повторяли одно и то же до тошноты, так что противоречия и возражения сплетались в причудливую гирлянду. В конце концов, несмотря на протесты защиты, судьи постановили, что имеют право прочитать документ (что они, впрочем, уже без стеснения сделали).

Вызванная в суд Арманда Юэ заявила, что туалетная комната была забита подозрительными баночками и флаконами, но не стала рассказывать о нечаянно подсмотренной ночной сцене на лестничной площадке. Франсуа Руссель в сермяжной одежде, хватаясь за живот, долго описывал, как он болел после смородины и ветчины. Господин Кусте чванно брызгался слюной, а затем прикрыл рот черными перчатками и закашлялся, вспомнив, как застал маркизу в весьма фривольной позе в обществе Булыги, которого та проворно спрятала за кроватью.