Евгений Львович Войскунский

Химера

Круглов стоит у окна, затянутого прозрачной синевой летнего вечера. Смотрит на площадку с одинокой белой автомашиной, на замысловатую эмблему посреди площадки — будто два скрипичных ключа сцепились над черным многогранником пьедестала, — на темную полоску леса. Еще он видит свое смутное отражение в стекле: лицо сильное, с крутым лбом, с явным выражением усталости.

«Надо что-то делать. Надо что-то делать, — думает он. — Времени совсем уже мало, а я будто оцепенел… Черт знает что…»

Звонок телефона. Круглов делает шаг к столу, но останавливается. Звонки сыплются долго, тревожно, он не снимает трубку.

«Галя… Ищет меня… Мне кажется, она о чем-то догадывается… Она же телепатка… как ее мать… Галочка, милая, прости… Я не должен был, я не должен был… Но слаб человек…»

Кто-то входит в комнату, вспыхивает электричество. Круглов, жмурясь от яркого света, отворачивается от окна.

— Ой, Георгий Петрович, а я думала, вы ушли, — говорит пожилая уборщица, вошедшая с ведром и шваброй. — Все уже ушли, один Виктор Андреич у себя в кабинете. Я убрать хочу.

— Убирайте, тетя Шура.

Круглов садится за стол, быстро пишет на листе бумаги: «Виктор Андреевич! Я должен сообщить Вам, что…» — рука комкает лист, бросает в корзину для мусора. На другой лист бумаги ложатся нервные строки: «Галя! Я очень виноват пред тобой, но не могу иначе. Не ищи меня, потому что…» И этот лист скомкан, выброшен.

Тетя Шура ходит по лаборатории, оставляя за шваброй длинные влажные полосы на линолеуме. Привычно передвигается среди шкафов, панелей приборов, пучков разноцветных кабелей.

Георгий Петрович вынимает бумаги, компьютерные распечатки из ящиков своего стола, бегло просматривает, часть бросает обратно, некоторые сует в портфель. Роется в старых записных книжках.

Опять телефон. Ускоряются нервные движения рук, листающих записную книжку.

— Георгий Петрович, чего трубку не берете? — говорит уборщица.

— Потому что не надо… Кончился рабочий день. Все кончилось.

«Куда запропастился адрес? Помню только, он живет где-то у Черного моря, кажется, в Крыму. Уехал туда после окончания мединститута, и Нина уехала вскоре… Черемисин. Миша Черемисин, мой единственный родственник. Лет двадцать прошло, я и не узнаю его… Черт, никогда ничего не найдешь…»

Он выходит из подъезда, украшенного солидной медной доской с накладными буквами «Институт молекулярной биологии». Как раз в этот момент трогаются белые «Жигули». Машина огибает институтскую эмблему и подъезжает к Круглову. Из окошка смотрит заведующий лабораторией Волков-Змиевский, приветливый толстощекий человек:

— Вы в город, Георгий Петрович? Садитесь, подвезу.

Машина едет вдоль штакетников, за которыми дремлют в вечерней тишине стандартные домики научного городка. Осторожно прижимается к обочине, пропуская стайку велосипедистов, девочек и мальчиков-подростков, — они катят, звонко перекликаясь и смеясь.

— Боюсь велосипедистов, — говорит Волков-Змиевский. — Какие-то они все бесшабашные.

Круглов, сидя рядом с ним, задумчиво смотрит на дорогу. Пустынное шоссе летит сквозь хвойный лес, слабо отсвечивая дальний свет фар, кажущийся ненужным: еще не стемнело. Вечер томительно долог.

— Музыка не помешает?

— Нет. Пожалуйста.

Волков-Змиевский крутит рукоятку радиоприемника. Обрывки новостей, громыхание рок-ансамбля, пестрая разноголосица эфира — и вдруг очаровательно-лукавый женский голос: «Нет, нет, нет, нет, нет, нет, я вас любить не ста-ану, коварных ваших глаз не верю я обма-ану».

— «Не верю я обману», — тихонько подпевает Волков-Змиевский. — Чудо, как хорошо поет Бэла Руденко. — Он взглядывает на молчаливого спутника. — Что-нибудь случилось, Георгий Петрович? Очень вы мрачны последнее время.

— Виктор Андреевич, — не сразу отвечает тот. — Надо закрыть мою тему.

— То есть как? — Волков-Змиевский посерьезнел. — Не понимаю вас.

— Чего тут не понимать. Надо закрыть.

— Ваша тема не может быть закрыта. Тем более что получены обнадеживающие результаты в исследовании внутриклеточной сигнализации.

— Видите ли… Остается без ответа один вопрос… простой, в сущности, вопросик: зачем?

— Что — зачем?

Круглов глядит на поселок, через который идет машина. На площадке перед домом-пятиэтажкой гуляет свадьба: наяривает гармонист, танцуют девушки и парни, плывет невеста, вся в белом, в объятиях черноусого жениха, и разгоряченная выпивкой тетка с башнеобразной прической кружится, хлопая в ладоши и взвизгивая: йих, йих!

— В общем, прошу вас, Виктор Андреевич, закрыть мою тему. Заявление об увольнении я подам вам завтра.

При въезде в город Круглов просит остановить машину у первого телефона-автомата. Прощается с озадаченным Волковым-Змиевским, выходит. Набирает номер.

— Костя? Добрый вечер.

— Добрый вечер, отец, — отвечает Константин Рогачев, спортивный мужчина лет тридцати семи. — Хорошо, что ты позвонил. А то я не могу до тебя… Что? Ну ты забыл, отец: мы с Ритой уезжаем в Алжир.