Химеры

– Как оно родилось, зачем оно родилось, – это все равно, этого уже нельзя переменить. Теперь остается только один выбор: или чтобы ты страдала – и я страдал через это; или чтобы ты перестала страдать – и я также».)

Чернышевский вообще симпатизировал Авдотье Яковлевне. Хотя, как сам кое-кому после говорил:

– Невозможная она была женщина.

На самом-то деле она просто была принципиальная. Но принцип у нее был один: не отказывать себе ни в чем. И она никогда им не поступалась.

У Некрасова принципов было несколько разных.

Жизнь этой странной семьи протекала как сплошной скандал. То он занеможет и всю Россию заставит его оплакивать, пока Авдотья Яковлевна не найдет толкового врача, способного отличить от горловой чахотки тривиальный сифилис. То ее потянут к суду за кражу больших денег у близкой подруги, а Некрасову платить, да еще терпеть от Герцена презрительную брань.

Любовь и деньги шли темными волнами – прибывали, убывали. Обходя Панаева.

Пока Некрасов с его как бы женой мирился и ссорился, разъезжался и съезжался в Париже и в Риме – и сочинял про все про это стихи для «Современника», – Иван Иванович редактировал журнал и вообще занимался исключительно литературой. Попивал – но слегка, насколько позволяли гонорары. Вообще – приближаясь к пятидесяти, окончательно присмирел. Говорил, прикладывая руку к груди: я человек со вздохом.

– Я знаю, что мои писания с точки зрения высшей, с художественной точки рассматривать нельзя, да я и не имел никогда на это претензии; я на них смотрел всегда как на беллетристические произведения, удовлетворяющие требованиям минуты, способствующие журналу так, как неглупый и небесталантливый актер способствует ходу пиесы, в которой играют высшие таланты. Я себя считаю литературною полезностью (utilité), вот и всё. Мне было бы только тяжело расстаться с этим убеждением…

Последний день масленицы 1862 года прошел так: Некрасов отправился, по обыкновению, в Английский клуб, Панаев – к двоюродной сестре на блины (тонкие лепешки из жидкого теста, испеченные на сковороде), Eudoxie – в театр.

Спектакль ей надоел, она уехала, не досмотрев последнего акта. Дома лакей сказал, что Иван Иванович дурно себя чувствует. Она зашла в его комнату. Он лежал на кровати, но приподнялся, сказал:

– Прости, я во многом ви…

На этом умер. А она и Некрасов жили еще долго и несчастливо.

Иван Иванович всегда, возвращаясь с чьих-нибудь похорон, говорил ей, «что не желал бы лежать ни на одном из петербургских кладбищ, кроме Фарфорового завода, расположенного на возвышенном, песчаном берегу Невы».

Поэтому могилы Панаева не существует. Там, где она была, – пока что сквер, а скоро будет супермаркет.

Черное домино

Средь шумного действительно бала: на маскараде в Большом театре – и действительно случайно граф Алексей Константинович Толстой попался на крючок, закинутый другому.

Дело было в Петербурге в январе 1851 года.

Толстой сопровождал – по долгу придворной службы – государя наследника, как бы инкогнито замешавшегося в толпу. Но приотстал, будучи окликнут одним знакомым. Фамилия знакомого была Тургенев. Человек, в общем-то, чужой, но – не виделись давно, встрече оба почему-то обрадовались, остановились у колонны поболтать.

К ним подошла молодая дама в черном домино и под черной маской. Принялась Тургенева, как это называлось, – интриговать. Такая игра, типа: маска, я тебя знаю! Всякий фамильярный французский вздор. Стройная, голос красивый, грудной.

Стало интересно – условились (шутя) увидеться еще раз, в другом месте – и через день увиделись. Втроем.

Хотя как все устроилось – ума не приложу: ни у кого из них не было мобильного телефона. Должно быть, судьба: Тургенев как бы невзначай обронил, в какой гостинице стоит, дама прислала ему по городской почте записку (дескать, если, m-r Тургенев, вам угодно продолжить знакомство, то адрес такой-то, – спросить Софью Андреевну Миллер, – пью мой чай в пятом часу; если хотите, возьмите с собой вашего молчаливого приятеля), – Тургенев же сел на извозчика, поехал к Толстому, застал его дома – и они отправились. Поднялись по лестнице, позвонили в дверь квартиры, отдали прислуге шубы, вошли в гостиную. Давешняя незнакомка встала им навстречу – конечно, без маски.

– Что же я тогда увидел? – горестно вопросил Тургенев, рассказывая эту историю через много лет в гостях у другого Толстого – Л. Н. Выдержав комическую паузу, сам и ответил с грустью комической же: – Лицо чухонского солдата в юбке!

И другие современники упоминают, что С. А. была собой нехороша. Но тут же прибавляют: зато стальной ум, непогрешимый литературный вкус плюс четырнадцать иностранных языков (не знаю, кто считал).

Как бы там ни было, Иван Сергеевич не влюбился, хотя разговор за чаем оказался приятным удивительно. Влюбился Алексей Константинович. И чуть ли не той же ночью, усталый, не прилег, как обычно, а сочинил стихи для пения по радио:

Мне стан твой понравился тонкийИ весь твой задумчивый вид…