Химеры

Он начал читать глухим мерным голосом, но Сашка не слушал. Он ощущал себя лягушкой, распяленной на стекле натуралиста, который, напевая песенку, рассекает ей мышцы скальпелем. Ведь вот напасть! То мать вечно совала свой нос в его дела - чуть ли не в ноздри ему заглядывала: нет ли там чего, что можно улучшить, исправить, вылечить! И все это из лучших чувств! Потом этот доктор хренов! Ведь в самое нутро влез, собака, всю душу вынул, прополоскал своими грязными лапами, отжал и назад всунул. А, спрашивается, с какой стати?! Разве есть у кого-нибудь право человека трясти, выпытывать, кто он, да что, под микроскопом его разглядывать и блеять: не-е-ет, голубчик, ты не так живешь! Надо совсем по-другому! А как надо жить - про это мы тебе все расскажем и даже покажем... Да что они все, офонарели, что ли? Как будто лучше всех про жизнь знают! Ничего они не знают, улитки ползучие! И этот туда же, учить его вздумал. Исходная точка у него появилась, танцевать они с ним начнут!!! Да уж, этот старикан у него затанцует! Но тут... тут старик возвысил голос, Сашка невольно отвлекся от своих мыслей и вслушался в текст...

Непоправимое проклятыми клыками

Грызет непрочный ствол души,

И как над зданием термит, оно над нами,

Таясь, работает в тиши

Непоправимое проклятыми клыками!

- В простом театре я, случалось, наблюдал,

Как, по веленью нежной феи,

Тьму адскую восход волшебный побеждал,

В раскатах меди пламенея.

В простом театре я, случалось, наблюдал,

Как злого Сатану крылатое созданье,

Ликуя, повергало в прах...

Но в твой театр, душа, не вхоже ликованье.

И ты напрасно ждешь впотьмах,

Что сцену осветит крылатое Созданье! (пер. А. Эфрон )

Александр замер. Эти строки поразили его в самое сердце. Казалось, они написаны для него и... про него. И осознавать это было и мучительно и хорошо. Да, хорошо! Потому что поэт его не поучал - он страдал вместе с ним.

- Вот вам, юноша, образец романтического мироощущения: мир греховен и ты сам - плоть от плоти его! Зло жжет сердце поэта, он не может жить, понимая, что оно безнаказанно, что оно повсюду. Сделав зло, человек обречен - это уже не исправишь! И это вконец сгрызет, изведет его... "Но в твой театр, душа, не вхоже ликованье" - бедный, бедный! Но Бодлер не всегда был таким и отнюдь не всегда откликался на зов этой жизни с такой безысходностью. Он писал и другое, он думал и так:

Блажен, кто, отряхнув земли унылый прах,

Оставив мир скорбей коснеть в тумане мглистом, Взмывает гордо ввысь, плывет в эфире чистом,

На мощных, широко раскинутых крылах;

Блажен мечтающий: как жаворонков стая,

Вспорхнув, его мечты взлетают к небу вмиг;

Весь мир ему открыт, и внятен тот язык,

Которым говорят цветок и вещь немая. ( Пер. )

- Вот, а вы говорите, человек не меняется. Еще как! Кроме боли и муки, у него есть мечта, а она может вытянуть из самой гнилой и опасной трясины. Тогда человек как бы возносится сам над собой, перебарывает в себе зло - ту силу, которая восстает в нас против святого божественного начала, - дар Сатаны. Но имя это, мой милый, не стоит поминать всуе, тем более на ночь глядя. Лучше давайте-ка мы порисуем с вами немного. Вот, к примеру, как я воспринимаю в цвете последние две строфы.

Старик достал лист бумаги, коробку с пастелью, взял несколько разломанных мелков, - надо сказать, содержались они у него в некотором беспорядке, - и принялся быстро и нервно чиркать пастелью по бумаге. Минут через пять Саня увидел яркий и свежий рисунок, в котором не содержалось никакого сюжета, но характер, настроение без сомнения были.

- Ну, что скажете? - старик отставил рисунок к стене. - Что это вам напоминает?

- Наверное... небо, - неуверенно откликнулся Саня.

- Хорошо! Очень хорошо! Но ведь здесь не голубой, не серый и не лиловый - здесь праздник цвета! Глядите: и красные разводы имеются, и этот оранжевый, оттененный зеленым. Верней, это скорее все-таки бирюза. А? Что скажете?

- Да, похоже на бирюзу, но... вот здесь она переходит в оттенок, который иногда появляется на закате над морем, когда над темно-синим полыхает напряженный оранжевый цвет, а потом он переходит в такую вот... бирюзу.

- Блестяще! - опять закричал старик и притопнул ногами, изображая подобие чечетки. - Да, мы с вами такую кашу заварим, Сашенька, что земля закачается! У вас редкое восприятие цвета. А это немало - это, пожалуй, едва ли не главное для художника. Ну? Будем биться?

- За что? - несколько помрачнел Сашка, который от похвал старика расцвел точно мак.

- За нее, за что же ещё - за красоту. Да ещё с большой буквы! Когда человек ищет и находит её - душа его как бы свежеет, она чистится и растет. Растет, да! Но это я, батенька, вперед забегаю - и так вас, пожалуй, сегодня перегрузил, накинулся, что твой волк на ягненка!