Хиппи

В конце мая или в начале июня (он точно не помнил) Мари наконец вернулась домой и сказала, что они добились всего, чего хотели. Жак не стал спрашивать, чего же они хотели, а объяснять дочь не стала: она казалась усталой, подавленной и разочарованной. Рестораны уже открылись, и они пошли поужинать при свечах, и за столом избегали говорить о недавней буре: Жак не мог признаться, что участвовал в манифестации в ПОДДЕРЖКУ правительства – и всерьез воспринял лишь ее слова:

– Мне тяжко здесь. Хочу поездить по миру, а потом поселиться где-нибудь вдалеке.

Потом Мари все же отказалась от своей идеи, заявив, что «сначала надо окончить университет», и Жак понял, что победу одержали те, кто ратовал за Францию процветающую и конкурентоспособную. Истинных бунтарей нисколько не заботит высшее образование и диплом.

С того времени он прочел тысячи страниц, на которых философы, политики, издатели, журналисты объясняли и оправдывали майские события. Ссылались на закрытие университета в Нантере[10], случившееся в самом начале месяца, однако это не могло ни объяснить, ни оправдать всплеск ярости, так поразившей Жака, когда он стал свидетелем тех событий.

И ни разу ни единая строчка не заставила его воскликнуть: «Ах, так вот из-за чего разгорелся весь сыр-бор!»

Вторым – и решающим – событием, так преобразившим жизнь отца и дочери, стал обед в одном из самых роскошных парижских ресторанов, куда он водил особо важных клиентов, которые при благоприятных условиях могли бы покупать его продукцию для своих стран. В самой Франции май 1968 года уже остался позади, но пламя перекинулось на другие части света. Никто не хотел поднимать эту тему, и если какой-нибудь иностранный клиент отваживался все же затронуть ее, Жак деликатно переводил разговор на другое, уверяя, что «газеты вечно делают из мухи слона».

Тем все и кончалось.

Жак неустанно пользовался своими приятельскими отношениями с хозяином ресторана – они с ним были на «ты» и называли друг друга по имени – что было частью плана и производило немалое впечатление на гостей. Официанты сопровождали их от дверей к «его столику» (и откуда им было знать, что в зависимости от того, сколько народу в зале, столик этот каждый раз оказывается другим), немедленно наливали каждому по бокалу шампанского, а потом подавали меню, выслушивали заказы, уточняя: «Вино подать ваше, не правда ли?», и Жак кивал, и разговоры всегда были одинаковы (он неизменно осведомлялся, не хотят ли новоприбывшие посетить «Лидо», «Крейзи Хорс» или «Мулен Руж», и приходилось только дивиться, что Париж в глазах иностранцев ужался до трех кабаре). О делах на деловом ужине он начинал говорить только в самом конце, когда всех обносили прекрасными кубинскими сигарами и согласовывались последние детали сделки с гостями, считавшими себя очень важными персонами, хотя на самом деле все контракты уже были подготовлены в департаменте продаж, и их требовалось только подписать.

И в тот день все поначалу шло как обычно. После того, как все сделали заказ, гарсон повернулся к Жаку и осведомился: «Как всегда?»

Как всегда означало – начать с устриц. Их полагалось глотать живыми, а поскольку большинство гостей были иностранцы, это вызывало у них ужас. За устрицами следовали escargots – знаменитые улитки. За улитками – блюдо с лягушачьими лапками.

Никто за столом не решался отведать эти яства, а Жаку только того и было надо. Это было частью его стратегии маркетинга.

Все закуски подали одновременно. На стол поставили блюдо с устрицами, и гости ждали, что будет теперь. Он окропил устрицу лимонным соком, она к удивлению и ужасу присутствующих шевельнулась. Потом положил ее в рот и позволил ей проскользнуть в желудок, покуда он наслаждался солоноватой водой, всегда остававшейся в раковине.

А через две секунды почувствовал, что задыхается. Попытался усидеть на стуле, но не смог – свалился на пол и, видя над собой потолок с хрустальными люстрами – наверно, из Чехословакии – понял, что умирает.

Все вокруг поменяло цвет, сделавшись черно-красным. Жак хотел приподняться – за свою жизнь он съел десятки, сотни, тысячи устриц – но тело не повиновалось ему. Хватал ртом воздух – и не мог вдохнуть его.

Потом был кратчайший миг острой тревоги – и Жак умер.

Он внезапно стал плавно парить под потолком, видя, как внизу суетятся, расступаются люди, и гарсон-марокканец бежит в сторону кухни. Видел он все это не очень ясно и отчетливо, а словно через прозрачную пленку или сквозь толщу чистой воды, вдруг оказавшейся между ним и миром. Исчез страх да и вообще всякие чувства: всеобъемлющий покой заполнил пространство и время – да, и время, потому что оно еще оставалось. Люди внизу двигались как в замедленной съемке, замирали как на стоп-кадрах. Марокканец вернулся с кухни, и все исчезло, кроме белой пустоты и покоя – столь полного, что он казался почти осязаемым. Жак чувствовал себя младенцем в утробе матери – ему не хотелось покидать ее.