Хиросима

Написано — и с плеч долой. Вернувшись на диван, я попытался разложить по полочкам события последней недели. Я забыл свой роман в электричке…Но я мог забыть его и на встрече, в обществе молодых поэтов, с меня станется, могло быть и так. Но даже если и нет, если роман забыт в электричке — ведь он не был подписан; значит, необходимо знать меня помимо романа. С другой стороны, я нутром чувствовал в письме неизвестного отклик на мой роман, родственные интонации. В самом деле, это мог быть только кто-то из общества. На последней встрече присутствовало человек двадцать, из них с пятью-шестью я здоровался за руку, ещё семерых-восьмерых знал в лицо; остальные — terra incognitaлибо дамы. Когда месяц назад я появился там первый раз, старший поэт предложил мне заполнить формулярчик — таков, мол, порядок — и я по своей лени не удосужился даже соврать, указал всё, вплоть до почтового индекса. Отсюда понятно происхождение адреса. Хотя толком ничего ещё я не понимал. Подозревать в авторстве письма старшего поэта, этого мудозвона — вернее уж тогда было бы списать всё на инсинуации жены, но и такой вариант не стоил даже обсуждения. Нет, кто-то в обществе пристально наблюдал за мною, и этот инкогнито добыл у старшего поэта адрес. Но что, собственно, мог он наблюдать? Всего три раза я появлялся в обществе. В первый раз что-то сумбурно кричал, махал руками, будто шашкой — сплошная сумятица. Во второй раз уже больше молчал, пару раз только высунулся с парой реплик. В третий раз откровенно дремал. И до того додремался, что забыл свой роман, о котором никто и знать не должен бы. Получается, узнали. Не из-за физиономии же моей письмо накатали… На мгновение у меня даже мелькнула игривая мысль: а не замешана ли тут какая-нибудь Джульетта, — но трудно было всерьёз на этом притормозить. Письмо писал явно мужчина: по стилю, по почерку, да и глаголы указывали на мужской род. Получалась одна только версия: я оставил роман, некто его подобрал, залпом прочёл, именно залпом мой большущий роман — потому что уже на третий день утром почта доставила мне письмо. Фантастическая скорость, просто невероятно, — рассуждал я, — но ведь жизнь так устроена, что самое невероятное вполне может произойти, тогда как самое ожидаемое будешь ждать до посинения. Покаянный звонок от жены в частности…

В воскресенье, несколько оправившись от последствий запруды в собственной голове, я шёл на очередную встречу молодых поэтов с двумя письмами в сумке. Точнее, с двумя экземплярами одного и того же письма. Я был уверен: в этот день что-нибудь прояснится.

Поэтов собралось меньше обычного. Я опоздал, они уже обсуждали какую-то газетную статью, на меня вроде бы особого внимания не обратили. Как будто. Однако кое-кто наверняка затрепетал.

Спрашивать в лоб у старшего поэта, не подобрал ли кто в прошлый раз мой роман и не интересовался ли кто моим формуляром, я посчитал откровенно вульгарным. Но вместо этого вдруг выдал господам поэтам речь о романе как ритуале.

Жизнь не игра, — утверждал я, — а «великая охота». И предлагал вспомнить, каким образом охотились на мамонтов наши давние предки. Сначала охотники постились, то есть сосредотачивались, концентрировались духовно, затем приступали к непременному ритуалу. Ритуал состоял в том, — пояснял я, — что определённым образом символически обозначался мамонт, и охотники, впадая в транс, начинали священную пляску вокруг этого псевдомамонта, чтобы в конечном итоге его поразить. Только после подобного ритуала, если не поступало дурных знаков, охотники шли со своими каменными топорами и копьями на настоящих мамонтов и без особых проблем убивали реально. Однако если имелись дурные знаки, даже угроза голодной смерти не могла заставить охотников взяться за копья. Что всё это означало? — спрашивал я. И отвечал: гармоничное отношение к миру, всеединство. Ведь охотники, прежде чем убивать, имитировали убийство, обращаясь к миру с вопросом: «Смотри, вот что мы хотим сделать. Согласен ли ты? Есть ли мамонты, готовые умереть для нас?» Добрый знак означал, что мир согласен, и готовые умереть мамонты есть. Дурной знак выражал несогласие и неготовность. Так всё происходило, — возбуждал я сам себя, — и оставалось только после удачной охоты не забыть о благодарственной жертве для мира, ведь человек жил отнюдь не ради себя, но во всеединстве, и помнил об этом. А теперь, — продолжал я, — возьмём романиста. Его реальная жизнь фактически та же охота. А его роман — ритуал, запрос к миру. Он как бы вопрошает: «Мир, видишь, каким я хотел бы видеть тебя? Готов ли ты тронуться мне навстречу?» Если запрос искренен, остаётся ждать знаков. И не забыть о благодарственной жертве.

Так я говорил. И мне казалось, они все разинули рты, даже старший поэт обнажил обкуренные зубы. Но и мой рот оставался открытым по завершении речи. «Знаки, положим, хорошие, — соображал я. — Но неужели жена должна стать благодарственной жертвой? Нет! Нет!»