Хирург

Мишкин. Как ты мне тут надоел. Ну чего ерничаешь!

Володя. Ты-то мне надоел и вовсе в жизни всей.

Филипп. А вы мне оба. Порознь еще ничего, а вместе – хоть святых выноси.

Мишкин. Пойдем. До завтра. Скоро Танька к тебе придет.

Вышли на улицу.

– Женьк, а как, правда, у Вовки все нормально?

– Вестимо.

– Уж и надоели все эти твои шаблоны. Поговори нормально.

– А может, Вовка и прав.

– Что прав?

– Что самодовольство все это.

– Да он это не говорил.

– Ну мог сказать.

– Когда скажет, тогда и будешь обсуждать.

– И правда, я стесняюсь сделать замечание. Он бы сказал, что стеснительность – самодовольство, боишься в неловкую попасть ситуацию, боишься показать себя не с лучшей стороны.

– Ты много сказал. Всего не пойму, но, наверное, глупость. Давай зайдем в этот буфет. Есть хочу. – Зашли. – А тут можно и по стаканчику сухого. Возьмем?

– Вестимо. Ну, извини.

– Будьте добры, дайте, пожалуйста, два пирожка с мясом и, если не трудно, два стакана рислинга.

Сзади тихий и, наверное, пьяный голос:

– Слово в простоте не скажут: пожалуйста, будьте добры, если не трудно – обнаглели совсем.

Мишкин засмеялся. За столиком сидели два парня и тоже пили вино. Да ведь по виду разве скажешь, что за парни. Обычные, как миллионы вокруг. Мишкин снова засмеялся.

– Ты что смеешься?

– А ты не слыхал?

– Что? Нет. Ничего не слыхал.

– Да так. Слово и дело сошлись, по моему. Пойдем сядем.

ЗАПИСЬ ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

– Алло. Это Мишкин говорит. С кем я говорю?.. А, Наталья Максимовна. Наташа, ну как вы там, собираетесь? Приготовили все рисунки? На улице дождик. Возьмите что нибудь рисунки завернуть. Туда-то вы на машине, а вот обратно – можем испортить… Нет. Пожалуй, не волнуюсь… А чего ты волнуешься?.. Ты с кем оттуда поедешь? С Игорем?.. Значит, как договорились: вы берете машину, а там на площади я вас жду.

Мишкин повесил трубку, вошел в комнату. Галя причесывалась.

– Ну ладно тебе. Кончай. Поедем уже.

– Женечка, ну не дергайся. У нас еще много времени. Однако Мишкин, по видимому, все равно нервничал. Он в уме проигрывал все, что ему придется говорить. Когда он докладывал на обществе случай абсолютно ясный – он, конечно, меньше волновался. Там было ясное дело. Эмболия легочной артерии – это смерть. Тут все решается за тебя. Надо использовать все, чтобы попытаться спасти. И он это делал. Он, можно сказать, не был активным участником. Он был ведомым обстоятельствами. Не мог же он просто смотреть, как человек умирает. Кто может на это что нибудь возразить. И выступления в прениях после его сообщения, естественно, носили комплиментарный характер, и лишь некоторые добавляли в крайнем случае: а вот мы, когда тоже… а не лучше ли было бы… и т. д. Но поскольку ни у кого не было успешных удалений эмбола из легочной артерии, то и выступления такого характера переходили тоже в панегирический стиль. Лишь один профессор выступил, что хорошо бы предварительно сделать рентгеноконтрастное исследование легочных сосудов и тогда диагностика была бы абсолютно точной, и привел в пример собственную методику и продемонстрировал снимки. В своем заключительном слове Мишкин и сказал, что показаны очень интересные и хорошие снимки, что очень интересная и хорошая методика, в тех случаях, когда диагноз остается неясным, что в своей дальнейшей работе он, безусловно, если позволят обстоятельства и время, прибегнет к… и так далее и так далее.

Но в тот раз все было ясно. А сейчас он предлагает методику операции, которая должна заменить несколько других, царствующих ныне, которым посвящены не одна диссертация, не одна монография, которые широко рекомендуются практическим хирургам, в том числе и Мишкину, и авторы которых и проповедники которых, профессора, будут сидеть в первых рядах среди членов общества, слушателей Мишкина.

Конечно, будешь нервничать. Кто он такой!