Хирург

— Ты же умный, интеллигентный парень, а болтаешь, огрызаешься, как стенгазета. Может, ты и прав. Но только я хочу тебе сказать, что о людях, даже когда они болеют, надо думать как о людях. Пусть они сами решают главное в своей жизни. Даже врач не имеет права насильно решать судьбу человека. Поэтому и письменное согласие надо брать. Дурак.

— Мы ж ни у кого не берем согласие.

— Знаю. Не привыкли, но зачем-то это правило существует, не с кондачка, наверное, его приняли или придумали.

— Сначала я буду уродоваться, уговаривать больного на операцию, а когда он согласится, я ему бумажечку-расписочку подсуну. Ничего себе!

— Ну и что! Только надо сначала людей предупредить об этом во всех газетах. А то они, конечно, пугаться будут, если с них расписочку перед операцией. Сейчас я разговор этот завела, потому что ты прямо написал на себя донос — «согласие не получил». Ты поступил, во-первых, неправильно по существу. Во-вторых, коль скоро ты все же решился на это, мог бы позвонить главному врачу и написал бы в истории болезни, что главный врач поставлен в известность. Тогда видно, что ты, так сказать, мыслил и страдал, подошел к этому со всей ответственностью. А так видна безответственность, и бесшабашность, и легкомыслие, и наглая всепозволительность. Вы, дорогой Евгений Львович, судя по истории болезни, взяли на себя функции господа бога. «Я считаю, надо — делаю!» Все-таки не все нам позволено.

— Если больной умирает, я обязан его спасать. Теперь только время.

— Ну ладно, ты, по-моему, уже зациклился. Говоришь со мной так спокойно и уверенно, как будто больной у тебя уже выжил. Кстати, ты помни, что при разбирательствах в инстанциях преобладает презумпция виновности врача. Например, если больной отказывается от операции — виноват врач, не нашедший с больным контакта. Что-то у тебя с этим больным было не то. Мишкин, думай сам, ты кругом неправ. Неправ не только в делах бумажных. Да и больной-то еще очень тяжел. Если он останется жить — тогда ты король. В противном случае — будешь заслуженно есть дерьмо. В тюрьму тебя, естественно, не посадят, но ты неправ, друг мой. Ты лучше подумай, Женечка, в чем ты не прав. К тому времени, когда тебя будут разбирать за это, если будут, ты должен до чего-то додуматься. Впрочем, сроки ни при чем — додумывайся. Кстати, Женя, нам надо что-то делать с установкой рентгеновского аппарата в операционной, этого, вашего, для сосудов.

— Ну и устанавливайте.

— Женя, я хочу, чтобы у нас был аппарат, который ты ездил выклянчивал, а теперь говоришь как молодой хам. Давай думать вместе.

— А что тут думать! Я понимаю. Аппарат есть, место есть. Устанавливайте.

— Порой мне кажется, Мишкин, что я тебя люблю. А иногда такое зло берет. Вылезает вдруг что-то бездарно-высокомерное, гнусное, не желающее вникать ни во что реальное…

— За что, Марина Васильевна, за что вы меня? Действительно не вижу проблемы.

— Этот аппарат не разрешит ставить в операционной рентгеновская городская служба — операционная не защищена от облучения. А защиту делать — минимум на два месяца ремонт, не оперировать. Город не закроет нас на такой срок.

— Вздор какой-то. У нас же стоит в операционной передвижной аппарат — он такой же мощности. А на передвижном мы заведомо чаще снимаем, чем будем на ангиографе. Посчитайте!..

— А я и без тебя все это знаю. Но есть инструкция: стационарный аппарат — защита помещения, передвижной — защита индивидуальная.

— Но мы не можем ремонт делать. Два месяца!

— Как же быть, Мишкин?

— Ерунда. Давайте установим, и все. Эта служба не ходит, но проверяет.

— Правильно говоришь, но рабочие, которые устанавливают эти аппараты, только у этой службы, стало быть, и знать будут.

— А, черт! А частно если установить?

— А деньги где возьмешь?

— За спирт.

— Это ж большая работа — нужны деньги.

— Сколько?

— Думаю, около трехсот рублей.

— Может, собьемся?

— Сколько ж человек! Я, ты да кое-кто из отделения. У тебя есть такие деньги? И даже если ты пойдешь на это, как можно просить у других!

— А что ж делать нам? — Мишкин задумался, а Марина Васильевна смотрела на него с нежной и немножко иронической усмешкой. — Марина Васильевна! У нас же ставки санитарок свободны. Санитарок все равно нет — давайте выпишем на кого-нибудь якобы работавших, а деньги дадим рабочим.

— Умница! Если зайца бить, он и спички научится зажигать. Я-то это давно думаю. Но знаешь, что это такое? Это нарушение кодекса.

— Мы ж не себе.

— Мишкин, опять ты становишься в позу. Ты помнишь, я тебе рассказывала про одну главную врачессу «Волшебницу», про статью о ней и суд.

— Ну, помню.

— Ну так вот. Ты думай, Мишкин, думай. Позвонил телефон.

— Да. Я слушаю. Да, да. Есть. К сожалению, да (Марина Васильевна прикрыла трубку рукой: «Из горздрава».) Да. А что делать было?.. Конечно… Да, я понимаю, но надо же понять и докторов… Все понятно… Конечно, конечно. (Опять прикрыла трубку: «Уже жалоба. Уже известно им».) Хорошо. Пришлем. Понимаю… Понимаю… Понимаю.

Вошла сестра и что-то сказала Мишкину.

— Сейчас поднимусь. Иду.

Марина Васильевна, опять прикрыв трубку:

— Подожди.