Хирург

— Ты сейчас говоришь, как большой Пахан в малине своим уркам. Ты все-таки уникум, Мишкин, даже в таком разговоре. И образы твои дикие: камни, кровь, желчь. Ты же ущербен, весь ушел в ту жизнь. Полные носилки уже, хватит, понесем. Не верю я в искренность этих образов у тебя.

Подняли носилки с мусором и пошли.

— А почему? Я живу ведь в этом мире только. Это ты по кино ходишь каждый день. А потом делаешь глубокомысленные сексуальные умозаключения.

— И что! Эта сфера жизни естественна. Да, кстати, эта артистка, о которой я вчера рассказывал, — у нее болезнь какая-то по части секса. А на вид несчастная такая, трогательная, светлая.

— Бедная женщина! Конечно, несчастная. Высыпай. Ну, опускай. Сразу и назад. А тебе не все ли равно, какая женщина актриса. Тебе б, Хазбулат, была б красивая.

— А на экране все равно не поймешь — какая она. А если поймешь — какая же она артистка. Ставь здесь. Давай накладывать. Осторожней! Длинные палки эти не бери.

— А ты пойми. Проанализируй.

— Ну, Мишкин. Я ж по складу мышления художник, художественный тип мышления. Это Марина Васильевна пусть анализирует. Она критик, она мыслитель разумный, ученый. Я вижу и говорю образами женских тел на экране.

— Господи! Ну загнул! Художник. Говно ты, а не художник — «образы женских тел на экране». Я и не пойму даже, что это.

— Вот и анализируй. Ведь и по физиологии так же: художественный тип мышления, художник — не может проанализировать, он видит, видит больше, чем другие, и выдает образы. А ученый, критик — тот анализирует, толкует, объясняет то, что художнику увидеть удалось.

— Зануда ты, Онисов. Вот ты и есть уникум. Какой ты художник — разве что «женских тел на экране». Наложи анастомоз на кишку красивый, тогда и образы создавай.

— Вон бежит уже твое женское тело без экрана. Пойду той кучей займусь, пока ты разберешься с ней. И наложи носилки пока полностью.

— Евгений Львович! Гень, я отдала. Понесли.

— Неудобно, Нина. Почему вдруг. Что говорить-то будут! Неловко. И не переодеваясь.

— Ты тоже, я вижу, не только не переоделся, но даже наоборот. В галстуке, в светлой рубашке я тебя впервые вижу, и вижу на субботнике.

— Это я играюсь, и оделся так принципиально. Но никто и внимания не обратил.

— Неужели ты такое значение придаешь одежде, что с ней может быть связана хоть какая-нибудь принципиальность? Так ведь ты будешь делать вид, что тебе лень переодеваться на официальный прием. Э-э, друг мой. Вот где слабинка-то.

— Короче, иди и посиди у меня в кабинете. Я скоро освобожусь.

— Смотри, какой костер, Геня! Доски какие. Жалко.

— А куда их деть?

— И все побросали работу. Смотри, Эугений, как потянуло народ на тепло.

— А почти всё уже снесли. Сейчас кончать будем. Иди, я тебе говорю, ко мне в кабинет и жди там.

— Слушаюсь, Гений. Если никого нет, это тебе будет удобно? — Нина побежала к корпусу, а Мишкин подошел к своим, которые стояли около костра.

— Чем отличается человек от животного? — спросил Илющенко.

— Многим, — мрачно буркнул Мишкин, а потом добавил: — Всем.

— Человек смеяться может, плакать, и к огню его тянет. Животное не смеется, не плачет, а огня боится. Правда?

— Правда, правда, — тихо сказала Марина Васильевна. — Давайте кончать на сегодня. Сейчас догорит, и расходитесь. Время уже. Будем по традиции пить в конце субботника?

Агейкин. Я всегда «за».

Онисов. Я нет.

Наталья Максимовна. Мне домой надо.

Илющенко. Как прикажете.

Марина Васильевна. Скучные вы, ребята. Ну ладно. Зарплату получите.

Наталья Максимовна. А разве сегодня будут давать? Суббота же.

— Субботник же. И бухгалтерия работает, и банк. Субботник всюду. Начальство всюду. Смотрят, проверяют. У завода даже траву для начальства зеленым покрасили. Так что и деньги привезли. Да вон и очередь уже — все знают. — Марина Васильевна показала на флигелек, где располагалась хозчасть больницы и находился кассир.

Наталья Максимовна. Ох, хорошо! Побегу возьму.

Агейкин (кричит вслед). Наташа! Мне тоже очередь займи.

Мишкин. Это как траву покрасили? Испортится!

Марина Васильевна. Зато видят — убрано, хорошо, чисто, красиво, за угол не завернут, не посмотрят, что там.

Мишкин. Ну дела! Нет уж, я лучше десятку одолжу до понедельника у кого-нибудь. Не люблю очереди. Не буду стоять.

Марина Васильевна. Пойдем со мной. Тебе дадут без очереди. Ты у нас человек уважаемый.

Мишкин. Нет, нет. Не пойду. Неудобно и не хочу. Равенство так равенство. Очередь для всех. Одалживаться! Лучше мне десятку до понедельника вы одолжите. Одалживаться можно лишь денежно. Сами говорили. Помните?

Марина Васильевна. Как хочешь, Евгений. Когда ты перестанешь выпендриваться и начнешь нормально жить? Дам я тебе десятку. Одалживайся у меня. Как с тобой Галя управляется?! Все равно сейчас помощи нахлебаешься.

Мишкин пошел к себе в кабинет.

— Сейчас, Нина. Помою руки и пойдем.

— Пойдем к Володе, выпьем у него мои богатства.

— Давай. У меня десятка есть. Частично она мне для дома нужна, а частично можем купить какую-нибудь заедку.

В дверь постучали.

— Евгений Львович, можно к вам?