Хирург

Мишкин сидел недалеко, и было впечатление, что гипнотизер — кандидат наук — увидел перед собой гиганта с мягкой улыбкой и добрыми глазами, к тому же гигант доброжелательно смотрел вперед и на него, на лектора, который, казалось, хотел сам побыстрее увязнуть в сетях гипноза. Лектор сосредоточился на этом мягком, податливом, несопротивлявшемся гиганте.

И Мишкин не сопротивлялся, не боролся, не говорил себе: не хочу, я против, не буду — у Мишкина были свои заботы. Что ему, в конце концов, бушующий вокруг гипноз. Он давно уже отвлекся, он сначала думал о больном в целом, потом о больном в операции, потом о нем же как о Николае Михайловиче. Потом он снова проигрывал всю операцию. Потом он начинал жалеть больного, поскольку он не мог этого делать во время операции.

Что ему какие-то полусверхъестественные, полумистические и эффективные воздействия на психику, когда у него свои заботы есть: он думал о больном и о себе. Он не думал о желаниях, нуждах, попытках как этого лектора, так и всех остальных находящихся в зале. Потом он думал о Гале, потом он думал о Сашке, потом опять стал жалеть больного. Он его жалел и за то, что они в операционной делали с ним что хотели; как только тот согласие на операцию дал, больной ничего не мог сказать уже — ни да, ни нет. Один лишь раз он только согласился.

А потом ученый лектор прекратил воздействовать на людей в поисках новых сомнамбул и занялся теми, кто ему уже подчинен. Человек восемь вывели на сцену, и там они по велению этого человека делали и представляли всякие несуразности и необходимости, с точки зрения этого ученого на сцене и, наверное, и с их точки зрения, если в такие периоды у этих людей бывает точка зрения.

Мишкин уже начал нервничать. Он хотел оставить это место, у него было дело, он спешил.

ЗАПИСЬ ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Опять выходной день. Мишкин уткнулся теменем в верхний край оконной рамы и смотрит вниз. Если взглянуть бы на него снаружи, наверное, никакой мысли не заметили бы. А может, ее сейчас и нет. Смотрит, а не думает.

Впрочем… Впрочем, именно это он и думает.

— Папа, а почему ящеры все вдруг умерли?

— Слишком большие были, — охотно отключился в беседу. — А шарик наш приспособлен для более невесомых тварей. А те никуда не спешили, а при таком верчении быстром земли нашей не поспешишь — вымрешь.

— А ты, пап, любишь спешить?..

— Женя, поедем к Мите на дачу. Люба давно нас зовет. У их Сашки сегодня день рождения. — Галя дала возможность не отвечать.

— Уумм, — неясный жест плечами и бровями.

— Что ты мычишь! Они ж ровесники. И Сашке нашему интересно.

— Верно! Поехали быстрей, пап.

— Уумм…

— Ну собирайся тогда.

— Ну что мы туда поедем?

— Поехали, Жень, поехали. О парне-то подумай хоть.

— Вот и зудишь и зудишь, никогда отдохнуть в воскресенье не дашь. Вечно шило у тебя. И не в себе, а в руке — для других, для меня. Отстань ты от меня. А?

— Поехали лучше, пап, а пап, поехали, а?

— Брось выпендриваться, Жень, какое шило, и Сашка, видишь, просит. Поехали.

— Отстаньте вы от меня. Кто мешает? Всей езды от дома тридцать минут. Садитесь и катайте.

— Мы ж вместе хотим, Жень. Не будь «грюбым и дикимь». Одевайся, брейся. Давай.

— И бритва у меня плохо работает.

— Бриться-то ею можно пока.

— Больно ты деятельная. А ты посиди лучше, подумай, посозерцай. Что-то делать, двигаться… делать ведь легче, чем думать.

— Думатель. Потому ты и хирургией занимаешься, что делать можно. Надо делать. Думатель.

— Я тебя прошу — не вставай между мной и работой!

— То-то ты и хочешь подумать, посозерцать. А на даче небо, трава, деревья, простор — сиди и думай, думатель. Ну, иди поделай.

— Дура. А куда Сашка пошел?

— В ванной переодевается.

— Ну вот и езжайте вдвоем, — опять активизировался Мишкин, глядя на Галю, словно моська на… — Давай так. Вы поедете сразу, а я пойду посмотрю больных в отделении и приеду следом. От больницы это не дольше пятнадцати минут.

— Ну зачем! Тяжелых больных нет. Чего пойдешь?!

— На даче ж нет телефона. Уеду. Так хоть посмотрю, не назревает ли чего.

Вошедший Саша также поддержал идею ехать раньше, не дожидаясь папы, — все ж там ровесник, товарищ, тезка. «А папа следом».

Галя с сомнением покачала головой:

— А может, вместе зайдем, подождем тебя? — Ясно было, что Галя сдала позиции, отступила и почти полностью истреблена. Его нежелание, его неохота были сильнее. Галя была права — на работу звала «неохота» его. Последняя попытка, арьергардные бои: — Экий незаменимый! Незаменимых людей нет! — Тут она ошиблась и дала подставку, открыла клапаны для новых потоков и прений.

— В общественных отношениях, может, и нет незаменимых, а вот в личностных — еще как есть. А лечим мы не общество, а личностей. Потому и незаменим.

— Евгений, ты морализируешь, — значит, ты не прав!

— Здрасте. Точка зреньица.

— А что?!

— Да ничего!

— Гуманист! Гуманист абстрактный.

— Нет такого. Гуманизм абстрактный — абсурд. Гуманизм, как и любовь, может быть только конкретный, направленный на объекты, на личности, на больного, например. Вот.

— Ну, занудил, проповедник, моралист, сектант.