Хлеб ранних лет

— Должно быть, люди, которых вы… — она покраснела, — у которых это произошло. Брат сказал мне: «Я знаю об этом из первых уст». — Она съела второй кусочек хлеба и, глядя в сторону, тихо прибавила: — Мне жаль, что я вас прогнала тогда, но я испугалась. И в тот момент я вовсе не думала об истории, которую мне рассказывал брат.

— Мне даже хочется, — сказал я, — чтобы та кража была настоящей, но самое скверное заключается в том, что это я просто по-дурацки вел себя. Тогда я был еще слишком молод, слишком робок, теперь у меня получилось бы лучше.

— Вы ни капельки не раскаиваетесь? Да? — спросила она, кладя себе в рот еще кусочек хлеба.

— Нет, — сказал я, — ни капельки; только после того, как это обнаружилось, получилась некрасивая история, и я не мог защищаться. Они меня простили, а. знаете ли вы, как это приятно, когда вам прощают что-нибудь, в чем вы вовсе не чувствуете себя виноватым?

— Нет, — сказала она, — не знаю, но могу себе представить, как это скверно. Нет ли у вас, — спросила она, улыбаясь, — нет ли у вас случайно еще хлеба в кармане? А что вы, собственно, с ним делаете? Кормите птиц, или, может быть, вы боитесь голода?

— Я постоянно боюсь голода, — ответил я. — Хотите еще хлеба?

— Да, — сказала она.

— Пойдемте, — предложил я, — я куплю вам.

— Можно подумать, что ты находишься в пустыне, — сказала она, — уже семь часов, как я не держала во рту ни крошки.

— Пойдемте, — повторил я.

Она умолкла и перестала улыбаться. — Я пойду с вами, — проговорила она медленно, — если вы дадите слово, что никогда больше не войдете ко мне в комнату так неожиданно и с такой массой цветов.

— Обещаю вам это, — сказал я.

Она нагнулась за дверью и отбросила кверху крючок, и я услышал, как крючок ударился о стенку.

— Это недалеко, — сказал я, — сразу за углами, пойдемте.

Но она по-прежнему стояла, придерживая спиной закрывающуюся дверь, и ждала, пока я не пройду вперед. Я пошел немного впереди нее, время от времени оборачиваясь, и только теперь я заметил, что она захватила с собой сумочку. На этот раз в кафе за стойкой стоял мужчина, нарезавший большим ножом свежий яблочный пирог; коричневая решетка из теста на зеленом яблочном джеме была совсем мягкой, и, боясь повредить ее, мужчина осторожно вонзал нож в пирог. Мы молча стояли рядышком около стойки и наблюдали за его движениями.

— Здесь бывает, — сказал я тихо Хедвиг, — еще куриный бульон и суп с мясом.

— Да, — произнес мужчина, не поднимая глаз. — Это у нас можно получить. — Из-под его белой шапочки выбивались черные густые волосы, от него пахло хлебом, как от крестьянки — молоком.

— Нет, — сказала Хедвиг, — не надо супа. Лучше пирог.

— Сколько порций? — спросил мужчина. Отрезав последний кусок, он одним движением вытащил нож из пирога и с улыбкой оглядел свою работу.

— Спорим? — предложил он, и его узкое смуглое лицо сморщилось в улыбке. — Спорим, что все куски совершенно одинаковы по величине и по весу. Самое большее, — он отложил нож в сторону, — самое большее — разница в два-три грамма, этого не избежишь. Спорим?

— Нет, — ответил я, улыбаясь, — не стану спорить, ведь в этом споре я наверняка проиграю.

Пирог был похож на круглое решетчатое окошечко собора.

— Наверняка, — сказал мужчина, — вы наверняка проиграете. Сколько вам порций?

Я вопросительно взглянул на Хедвиг. Улыбаясь, она произнесла:

— Одной будет слишком мало, а двух — слишком много.

— Значит, полторы, — сказал мужчина.

— А так можно заказать? — спросила Хедвиг.

— Ну, конечно, — ответил он, схватил нож и разрезал один кусок пирога точно посередине.

— Значит, каждому по полторы порции, — сказал я, — и кофе.

На столике, за которым мы сидели с Вольфом, еще стояли чашки, а на моей тарелке лежали хлебные крошки. Хедвиг села на стул, где сидел Вольф; я вынул из кармана пачку сигарет и протянул ей.

— Нет, спасибо, — сказала она. — После, может быть.

— Об одной вещи, — произнес я, садясь, — я все же должен вас спросить, я собирался спросить об этом еще вашего отца, но, конечно, у меня не хватило духу.

— О чем же? — спросила она.

— Как получилось, — сказал я, — что ваша фамилия Муллер, а не Мюллер?

— Ах, — ответила она. — Это глупая история, из-за нее я часто злюсь.

— Почему? — спросил я.

— Моего дедушку звали Мюллер, но он был богат, и его фамилия казалась ему слишком обычной, он заплатил бешеные деньги, чтобы превратить «ю» в «у». Я ужасно сердита на него.

— Почему?

— Потому что я предпочла бы называться Мюллер, лишь бы иметь деньги, которых ему стоило это превращение ни в чем не повинного «ю» в «у». Я бы хотела иметь сейчас эти деньги, тогда мне не пришлось бы стать учительницей.

— Вы не хотите быть учительницей? — спросил я.

— Нельзя сказать, что не хочу, — сказала она. — Но и не жажду. А отец говорит, мне надо стать учительницей, чтобы иметь возможность прокормить себя.

— Если хотите, — проговорил я тихо, — я буду вас кормить.