Хлыст

Фаллическая мужественность отчуждается и из реальности собственного тела переносится в воображаемое тело Бога. Собственное тело отождествляется с материнской, зачинающей женственностью. Символически, такая операция равнозначна самокастрации. Переводя это телесное чувство в термины литературной полемики, Клюев рассказывал другу:

Мой Христос не похож на Христа Андрея Белого. Если для Белого Христос только монада, гиацинт, преломляющий мир и тем самым творящий его в прозрачности, только лилия, самодовлеющая в белизне […], то для меня Христос — […] член, рассекший миры во влагалище и в нашем мире прорезавшийся залупкой, вещественным солнцем, золотым семенем непрерывно оплодотворяющий корову и бабу[1080].

Иными словами, для Белого Христос зрителен, для Клюева осязателен; Белый видит Бога вовне, в мировом пространстве, а Клюев чувствует Бога внутри, в тех органах тела, которые считает назначенными для такого рода рецепции.

Радуйтесь, братья, беременен яОт поцелуев и ядер коня!Песенный мерин — багряный супругТопчет суставов и ягодиц луг. (2/308)

Авторское тело беременеет не от простого коня, но от «Песенного мерина», то есть от коня оскопленного и воспетого. Под пером Клюева, старые метафоры христианской мистики обретают эротическую буквальность:

Милый, явись, я супруга,

Ты же — сладчайший жених. (1/453)

Эротическая игра с телом Христа получает разные формы. В одной фантазии, автор видит себя распятым Христом с женственными открытыми ранами, и мечтает о телесном контакте особого рода:

Приложитесь ко мне, братья,К язвам рук моих и ног:Боль духовного зачатьяРождеством я перемог! (1/459)

В другой фантазии он, наоборот, видит себя апостолом Фомой и мечтает о новом крещении-убелении, то есть об оскоплении, которое здесь совпадает с совокуплением:

Войти в твои раны — в живую купель,И там убелиться, как вербный Апрель. (1/455)

Каноническая идея подражания Христу, движимая бурной логикой телесных метафор, переходит в еретическую идею отождествления с Христом и в кощунственную идею соития с Христом:

Распяться на древе — с Тобою, в Тебе, […]И семенем брызнуть в утробу Земли, […]Я в пупе Христовом, в пробитом ребре, […]В пяте Иисусовой ложе стелю, […]Пожри меня, Чадо, до ада проклюй, […]О Сын мой, краснейшая гроздь и супруг,Конь — тело мое не ослабит подпруг.Воссядь на него, натяни удила. (1/455–456)

Наконец, в самой крайней версии автор видит себя Отцом, вступающим в акт с Сыном и вновь его порождающим без участия женщины:

О сыне мой, возлюбленное чадо,Не я ль тебя в вертепе породил…[…]Я солнечно брадат, розовоух и нежен,Моя ладонь — тимпан, сосцы сладимей сот,Будь в ласках, как жена, в лобзании безбрежен,Раздвигни ложесна, войди в меня, как плод!Я вновь Тебя зачну […]

Тебя, мое дитя, супруг и Бог — люблю! (1/453–454)

Этот ряд метафор вряд ли связан с исторически известным опытом хлыстов и скопцов. В своих экстатических призываниях Духа они могли переживать подобные оргазмы; но бесплодно искать в их распевцах отчетливого выражения таких переживаний. Эта анти-христианская, гомосексуальная и инцестуозная образность связана с революционной эпохой куда сильнее, чем с народным фольклором. Клюев обращался к своему богу и так:

Без Тебя, Отец, вождь, невеста, друг,Не найти тропы на животный луг[1081].

Те же кровосмесительные образы использовал Добролюбов:

Родной Батюшка, Мать, Возлюбленный,Нет конца именам Твоим…Нами распинаемый, с нами воскресаемыйВоскресни в нас![1082]