Хлыст

Вряд ли такая уверенность была у автора этих стихов, даже не пытавшегося опубликовать их. Черемшанова не дифференцирует между хлыстами и скопцами. Иногда ее версия кажется ближе к хлыстовской:

Ноги босы, грудь гола,Тебе, Господи, хвала!…Слышу серафимий смех,Сгубим, сгубим лютый грех!

В других стихах ее версия ближе к скопческой:

Взошла богородица на престольный порог —Отлетел от тел наших предвечный порок.Открывала богородица уста —

И от этого всякий грешить перестал[1880].

В отличие от подлинной героини фольклорных распевцев, этой богородице знакома внутренняя динамика. Под пером Черемшановой она проходит через настоящую метаморфозу, одним из средств которой оказываются розги. Автор верит в миссионерские истории о самобичеваниях хлыстов и разделяет концепцию физического страдания, которую корректно назвать даже не мазохистской, а мазоховской:

Узрите Вы, отступники, мое преображение […]Размахнитесь, черные нагаечки,Будьте тайными мне помогальщиками!Усмирите греховную мою, соблазную плоть,Помогите через вас мой грех перебороть[1881].

И в другом стихе еще выразительнее:

А ты, мила, порадей —Меня розгами ты бей […]

Раны те да ссадины — божьи письмена[1882].

Автор перелагает в стихи рассказ Гакстгаузена и Мельникова о том, как вновь избранной хлыстовской богородице отрезали грудь и причащались ее кровью, и как потом она зачинала Христа во время радения:

— Кто меня, деву, любил,Кто из груди моей кровь пил? […]«Ох, тебе хвала, хвала!Ты Христа нам зачала!»…Чую, режет меня вострый нож,…Мой сыночек на тебя будет похож……Где правда? Где ложь?

Ответить на последний вопрос она не может; но он не кажется ей ключевым. Ее стихи внеисторичны. Она не опирает свои стилизации на узнаваемые сюжеты сектантской истории; отсутствует в них и идея преемственности между сектантством и революцией. В ностальгических стихах Черемшановой живет чувство противоположного характера: ощущение невосстановимости традиции, необратимости ее разрушения и забывания.

Стала, зоркая сердцем, совсем слепа —В пустырь упирается богородицына тропа.

Радлова

Утонченный поэт, Радлова пришла к своему особенному пониманию русской реальности после революции 1917 года. В двух ее первых поэтических сборниках хлыстовская тема менее заметна; она, однако, ясно слышна в сборнике 1922 года Крылатый гость[1883].

БЕЛЫЙ ГОЛУБЬ, ВОСКРЕСНИ

«Жаркая вьюга, круженье, пенье, радельный вечер» — такова атмосфера, в которой к поэтессе является ее «Ангел песнопенья». Герой этих стихов — херувим, голубь, ангел: животворящее начало, которого призывает, без страха ждет и в лучшие свои моменты получает героиня. Само название Крылатый гость с его пушкинской подкладкой спорит с мужским миром греха и возмездия. Легкий символ благой вести, непорочного зачатия, экстатического радения, Крылатый гость противопоставлен Каменному гостю,

тяжелому носителю смерти, вечному страху грешного мужчины.

Слияние женщины-поэта с ангелом-демоном несвободно от истории. Жертвенный экстаз Радловой воплощает в себе особенно переживаемую современность.

Была ты как все страны странойС фабриками, трамваями и калеками […]И были еще просторные поля, буйный ветер и раскольничьи песни —Сударь мой, белый голубь, воскресни […]Плоть твою голубь расклевал и развеял по полю ветер,Снится в горький вечер пустому миру —Ни трамваи, ни фабрики, ни Шаляпин, а песня —Сударь мой, белый голубь, воскресни.