Хлыст

Классическая проблематика теодицеи имела личное значение в связи с тем, что отец Белого был убежденным последователем Лейбница. Из воспоминаний мы знаем выразительную полемику между Бугаевым-старшим и Львом Кобылинским-Эллисом[1565], которые занимали полярные позиции в отношении проблемы мирового зла[1566]. Бугаев вслед за Лейбницем был уверен в том, что мир совершенен, а страдания нужны для всеобщего блага, и зла в мире нет. Эллис видел в зле онтологическую силу, а долгом поэта считал демонстрацию мирового зла, образец чему он находил у Бодлера. Цепь романов Белого, с их нарастающим натурализмом страдания, осуществляла бодлерианскую программу друга и опровергала Лейбницевы идеи отца. Борьба против теодицеи оказывалась борьбой против собственного отца. Демонстрация зла в текстах Белого не раз достигала своей кульминации в отцеубийстве.

«Мировая манила тебя молодящая злость», — писал Мандельштам на смерть Белого[1567]. В масштабе, который возможен только в прозе (или в революции), Белый рассказывал то же, что показывал Бодлер в Цветах зла: зло как таковое — бессмысленное, немотивированное, абсолютное; и его привлекательность, которая не уменьшается от знания его природы. В СГ

самим качеством лирического текста Белый добивается того же эффекта, что и Бодлер, герой которого любит уродов и целует трупы: читатель то и дело верит в невероятное — в то, что и он вслед за героем любил бы глупую и некрасивую крестьянку, по доброй воле ночевал бы в сараях и дал бы сделать себя жертвой нелепого убийства. В Петербурге, в отличие от Золотого петушка и СГ, зло не одерживает абсолютной победы: Николай Аблеухов остается жив, чтобы ходить по полям и читать Григория Сковороду[1568]. Если его собственный опыт не доказал ему онтологическое существование зла, его убедит чтение Сковороды, которого не раз обвиняли в манихействе.

Актуальным для Белого предшественником здесь был Вольтер, классический оппонент Лейбница, и особенно его Кандид

(новый перевод Которого, принадлежащий Федору Сологубу, вышел в 1911). Поклонник Лейбница изображен здесь в виде Панглоса, резонера и сифилитика. Подобно Бугаеву-старшему, Панглос верит в конечное совершенство этого мира, а оппонентов считает манихейцами; его ученик Кандид, подобно Белому, соревнуется с товарищами в описании своих бессмысленных страданий. Романтическая любовь стоила Панглосу «кончика носа, одного глаза и уха», а после очередного приключения его подвергают «крестообразному надрезу»[1569], что напоминает о судьбе Липпанченко, героя Петербурга. Возможно, от Вольтера ведут свое происхождение фонетические линии Петербурга, столь важные для Белого: Кандид мог дать свое имя Дудкину, Пан

глос — Липпанченко.

Как раз в 1909 году Белый рецензировал новый перевод Цветов зла; сравнить Бодлера — «творца нового отношения к действительности» — он мог только с Ницше[1570]. Перевод был сделан Эллисом, который считал Бодлера «самым большим революционером 19 века»; перед ним «Марксы, Энгельсы, Бакунины и прочая […] братия просто ничто»[1571]. Другим увлечением Эллиса, экономиста с университетским образованием, был оккультизм. Он с почтением обозревал литературу по телепатии, гипнозу, «теоретической магии»[1572]

, а также устраивал для приятелей особого рода сеансы. На его «мефистофельском лице», по замечанию Степуна, выделялись «красные губы вампира». Этот человек был «ненавистником духа благообразно-буржуазной пошлости»[1573]. Он был наделен «дьяволовым искусством» актерского перевоплощения и обладал способностью «магнетизировать людей»[1574].

Свой вариант неонародничества Эллис обозначал парадоксально и не без магнетизма, как философию отчаяния.

Отчаяние, ставшее миросозерцанием, […] абсолютное отчаяние […] — вот та единственная стихия, на почве которой не в первый раз […] слились и побратались отверженный поэт и великий вечный народ[1575].

Веря в Дух Зла, Эллис не сомневался в близком крушении российского капитализма, который был ему ненавистен. Современное общество боится «только двух кошмаров, безумной правды поэта, этого последнего преемника древних магов и пророков, и безумной мести […] титана-народа»[1576]. В этой версии истории, события 1900-х годов означали великую перегруппировку сил: союз поэта и мужика против буржуа, искусства и народа против общества, культуры и природы против цивилизации. Друг с другом встретились, наконец,