Хмурь

Ох. Побаиваюсь я этого мужика, он такой цепкоглазый весь, чем-то похожий на полесского управителя. А еще голосом Зануда вроде как говорит здешняя танна. Танну мы не видели, она в городе обычно живёт, но варки её страсть как уважают и остерегаются.

Словом, перед Занудом я теряюсь и что-то мямлю виновато.

– Но раз уж эта женщина не в разделочной, – продолжает он, глядя поверх моего плеча, – то пускай присоединится к другому полезному делу и поможет в поисках вашего друга-собирателя.

– Вам-то что до него? – бормочу себе под нос.

Вот же прицепились! Пропал Псина – и пропал себе, непременно нужно бучу поднять? Ох, ну как я среди такого шума сбегаю в лес, чтобы отпустить этого упрямого осла? И чего со мной сделают всякие Зануды, когда всё прояснится? Кажется, тут не принято так поступать с людьми, и у моих действий будут далёкие последствия, едва ли приятные.

Вот же мраковый хвост!

– Нужно понимать, какая в этом важность, – говорит Зануд строго. – Если человек пропал – значит, кто-то или что-то несёт ответственность за это, а тогда и другие подвергаются опасности, потому выявить её мы должны как можно скорее. Эти места суровы, требовательны, и мы обязаны сохранять всю возможную бдительность, если хотим жить благополучно. К тому же варки очень болезненно воспринимают всё, что может навредить им и их детям.

Да уж, я думаю. Они детей даже по поселению не пускают гулять без присмотра. Человечья малышня носится вокруг свободно, а варчата – лишь под родительским приглядом. Представляю себе, что со мной сделают варки, если решат, что я опасна для их бесценных выводков!

– Работы в разделочных как раз заканчиваются, – говорит Зануд. – Поиски вашего друга начнутся у моря. Возможно, затем потребуется изучить залив, поля, лес…

Мрак вас забери, искатели неугомонные!

– Вам следует присоединиться к поискам, чтобы выполнить свой долг перед другом и не лишиться ужина, – строго заканчивает Зануд, и я едва удерживаюсь, чтобы не расхохотаться, такие дурные его слова.

Не стоит мне бояться этого глупого человека, вообразившего, что можно равнять долг и ужин, или решившего, что Псина – мой друг. Но вот чего мне делать теперь – ума не приложу.

– Если эти усилия не дадут никакого результата, возможно, мы решим прибегнуть к помощи вашего особого дара, – кивок Гному.

Да чтоб вас!

– Пойду к морю, – говорю я.

Может, поиски еще на начались, и я успею упереть лодку да уплыть куда глаза глядят, пока варки ничего не узнали.

– Мы пойдём к морю вместе, – влезает Гном. Может, и к лучшему. – А с оградой я закончу позднее. Не могу оставаться безучастным к судьбе нашего друга.

Если бы я знала Гнома чуть хуже, решила бы, что он издевается.

* * *

Обыскивать море можно годами без всякого смысла; варок это огорчает, но не останавливает.

У меня не вышло отбиться от ищущих и сбегать в лес, потому как на побережье вывалило всё поселение. Кто мог – искал, а дети, старики и совсем уж калечные калеки – те стояли поодаль, наблюдали, раззявив рты, переговаривались между собою и громко давали дурацкие советы тем, кто был занят делом.

Волнение было такое, что воздух густел и трещал. Некоторые бабы уже причитали, что в поселении завёлся злой дух, что спустились с гор гномы и проказят вовсю, что произошло невиданное, и скальные гроблины преодолели залив, а теперь они выжрут всё поселение, ну или хотя бы детей.

– На кой мрак пожирателям детей есть Псину? – сердито спрашиваю я одну из баб.

– Ну, какая разница, на кой! – горячечно выдыхает она мне в лицо, отворачивается и продолжает верещать.

Никто из наблюдающих не хочет думать, что собиратель мог просто так утопнуть в море, без чужого умысла, или сбежать, или пострадать еще от какой понятной напасти. Лихорадочность такая стоит, что я уверяюсь: меня разорвут на части, когда найдут Псину в лесной избушке и узнают, кто его туда приволок.

Вопросительные взгляды Гнома жгут мне затылок. Наверняка и другие замечают эти взгляды и тоже начинают пялиться на меня. Мне делается страшно: меня ж никто не убережет от этой взбудораженной толпы, я на чужой земле, ни защиты у меня нет, ни прав, своей необычности я тут лишена – и надо ж было умудриться сделать то, чего делать было нельзя! Я ж даже не подумала, что это нельзя! Я лишь соображала, что нужно быть осторожной, чтоб мне никто не помешал, но что делаю чего-то прямо запрещенное – как-то не сообразила. А как я могла это сообразить, я привыкла к такому в обители! Хрыч бы и теперь меня к балке привязал, вздумай я чего-нибудь откочевряжить! Я скрутила Псину, вовсе не думая про то, имею право так делать или нет, я помнила лишь о том, чего хочу добиться от него. Кому я это теперь объясню?

Мне страшно, и от этого что-то творится с моей головой.

В трескучий воздух заползает сладкий запах, он знакомый, но совсем неуместный в приморском Подкамне, потому я его не сразу узнаю. Только когда соображаю, что мне чудится щекотка в пальцах, и на что эта щекотка похожа – понимаю, что воздух пахнет акацией.

Хватаюсь за рубашку Гнома, чтобы не свалиться в хмурую муть, и говорю ему:

– Мне нужно выбраться отсюда. Мне нужно в лес.