Хобо

Я поехал к Соборной церкви. Прошел через открытые ворота из заостренных наверху металлических прутьев, украшенных крестами. Бетонная дорожка была усыпана расколовшимися зелеными грецкими орехами. Справа стояла вкопанная[36] церковь Святого Архангела, там моя мать ставила свечи во время поста. Над всей территорией царило древнее дерево грецкого ореха, крона которого достигала колокольни. Я редко бывал здесь, и сейчас чувствовал дискомфорт. Прошел мимо главного входа и зашел внутрь через боковой, осторожно оглядываясь по сторонам без какой-либо ясной причины.

Запах печеного перца сменился запахом воска. Я стоял внутри, окунувшийся в застоявшуюся здесь прохладу. В ближайшем от меня углу увидел старуху с маленьким морщинистым лицом, черты которого было трудно разглядеть среди календарей, брошюр, иконок, мешочков с ладаном, кадильниц и свечей разной длины и толщины. Я купил одну, потоньше, и отошел, не дожидаясь сдачи. Я считал, что в таких местах не следует швыряться деньгами, но в то же время не знал, как надо себя вести. Нагнулся, осмотрел короткий фитиль, поцеловал свечу, очень, очень быстро перекрестился, воспользовался чужим пламенем, чтобы зажечь ее и потом сильным движением вставил в песок, там, где полагается ставить за мертвых. Я смотрел на беспокойный пляшущий огонек, капельки расплавившегося воска стекали как слезы — я не пытался вызвать в памяти лицо Даницы. Я знал, что это невозможно и что она от меня ничего подобного не ждала. В этой истории разочарованных нет.

«Не бойся, сынок, встань на колени», хриплым голосом сказала старуха. Я не слышал, когда она подобралась ко мне со спины. Сейчас она стояла передо мной. Я попался, я оказался в ловушке. Не отрывая взгляда от язычка пламени, встал на колени. Соприкосновение с холодным камнем оказалось приятным. Благодаря ему, я пришел в себя настолько, что снова ощутил пистолет за поясом. Не бойся, Хобо, говорил я себе, стоя на коленях, от этого

тело с душой не разлучается. Старуха удалилась быстрыми мелкими шагами. Свеча горела только для меня. Я почувствовал, как по моему лицу скользнула тень. Я узнал ее.

Я перекрестился, довольно неловким движением, и встал, беззвучно стеная. Предметы культа, кружившиеся у меня в глазах, оставались на своих местах. Пока я направлялся к главному входу, сжимая правой рукой сустав левой, старуха стояла, опустив глаза. Этим она хотела подбодрить меня, но каждый должен делать то, что ему делать должно. И мы с ней были двумя людьми, каждый из которых делал свое дело. Действительно, в те мгновения я верил, что это так, и был ей благодарен.

Когда я вышел из церкви и заспешил к равнодушной «вектре», мне стало жалко, что я не поцеловал икону святой Параскевы, защитницы женщин, что я не оставил там несколько монеток. Но теперь уже поздно. Звук работающего мотора перенес меня в другой мир. Избегая оживленных улиц, я покинул центр города.

Я прогрохотал через ухабистый Мурмур, весь в узких, мощеных булыжником улицах, по которым под горячим солнцем гоняли наперегонки с беспородными собачонками бедно одетые веселые и крикливые дети. Разбросанные там и сям жилые кварталы, строившиеся, главным образом, собственными силами и по ночам, подбирались к самому лесу и уже захватывали просеку. В пригородный пейзаж вносили разнообразие импровизированные футбольные площадки с выжженной зноем травой и воротами из покосившихся кусков арматуры, выкрашенных белой краской. По периметру, вокруг полегших кукурузных полей, еще как-то сопротивлялись высоковольтной жаре грязные рвы; солнечные лучи отражались от их покрытой ряской поверхности и возвращались в посеревшую синь неба.

Скоро исчезли и последние признаки города.

Пару минут спустя я вырвался на раскаленную целину. Новое кладбище. Перевернутый поднос, обсаженный березами, елками и еще какими-то вечнозелеными деревьями, листья с которых не опадают. В нишвилском бедекере[37] эту местность можно было бы представить как место для загородных прогулок с возможностью полюбоваться панорамой города в долине и познакомиться с образцами местной флоры и фауны на мягких склонах холмов.