Хочу все знать!

— С цветочками, — с готовностью ответила Евгения Васильевна.

— Совсем неплохо. А какие цветы: садовые или полевые? Хотелось бы полевых — жена их очень любит.

— Нет, садовые, — огорчилась Евгения Васильевна.

— Это хуже, но терпимо, — сказал я. — А чайник вместительный?

— Да, вполне, — заверила меня Евгения Васильевна. — И розетки есть для варенья. Тоже очень удобные, вместительные.

— Что ж в этом удобного? — снисходительно засмеялся я. — Какой гость попадется. А то и варенья не напасешься. Впрочем, так и быть: я даю свое согласие на сервиз. Но остается еще двадцать семь с полтиной.

— Можно купить настенные часы, — снова вмешался Цыпкин. — На веревочке.

— На какой еще веревочке? — спросил я недоверчиво.

— На обыкновенной веревочке. Висят и тикают.

_ Ну и подковыристый же ты парень, Цыпкин! — возмутился я. — Мне не нужно, чтобы они тикали, Я буду спать, а они будут тикать!

—. Тогда соглашайтесь на торшер — он не тикает, — сказал Цыпкин.

— А ты не диктуй. Я сам знаю, что себе подарить, — сказал я, положив на стол счеты. — Значит, так: купите в «Галантерее» четыре пары безразмерных носков по рубль восемьдесят — мои совсем порвались, пару капроновых чулок для жены, желательно немецкие без шва, десять рублей выдадите на руки — мне как раз не хватает на отрез для костюма. Итого — двадцать рублей двадцать копеек.

— Осталось на бутылку кубинского рома и пачку сигарет, — вставил Цыпкин.

— Будешь глотать ром в свой юбилей, — отрезал я. — А у меня сегодня не решена проблема с овощами. Девочки, кто пойдет за подарками?

— Мы, — сказали Валя и Катя.

— Зайдите на рынок и купите на оставшиеся деньги все, что написала жена на этой бумажке. Лук репчатый, картошку, морковку и так далее.

В качестве подарка.

ВЫСТУПЛЕНИЕ В ПРЕНИЯХ

— Маловато активности, Сенин, — сказал директор, когда я присел на краешек стула.

— Активности в чем? На работу я выхожу регулярно. За два года ни разу не болел. Выдвинут страхделегатом. Покупаю больным фрукты. Оформляю стенгазету.

— Я не о том, Сенин, — поморщился директор. — Я о собраниях.

— Пока ни одного не пропустил.

— Знаю. А что толку? Вопрос в том, как ты ведешь себя на собраниях.

— Не сплю. Внимательно слежу за ходом выступлений. Наматываю на ус все ценное.

— Третий год мотаешь. Не пора ли разматывать?

И, заметив мое удивление, директор пояснил:

— Пора самому высказывать ценные мысли. Надеюсь, они у тебя имеются?

— Имеются, конечно, имеются, — поспешил я заверить директора. — Иногда так навалятся — головы не хватает. Приходится на листочек записывать.

— Вот и поделился бы ими. На завтрашнем собрании.

— Не стоит. Уж не посетуйте. И не поймите меня превратно.

— Почему! Или мысли непристойные?

— Как можно! — засмущался я.

— Значит, огнеопасные? Критического направления?

— Ни в коем случае! Я не поджигатель. И не склочник.

— Поэтому и прошу тебя выступить. В прениях по моему докладу.

— Только не это! — взмолился я. — Лучше прикажите вымыть полы в коридоре. Будет больше пользы. И не так смешно.

— Все мы не Демосфены, — улыбнулся директор. — Однако выступаем.

— А я даже не Квочкин, — сокрушенно сказал я. — Квочкин иногда хоть реплики подбрасывает. Я и на реплики не гожусь. Мысли-то возникают регулярно. Ничего не скажешь. А вот язык не подвешен. Пока подберешь нужные слова, мысль ускользает. Начинаешь припоминать мысль — забываешь слова. Прямо беда.

— Сейчас же ты находишь слова. И мысль не ускользает.

— Сам удивляюсь, — поразился я. — Мысль так и течет, слова так и напрашиваются. Должно быть, оттого, что наш разговор протекает в обстановке доброжелательности и взаимопонимания. И я получаю от него истинное наслаждение.

— Как ты сказал? — зарумянился директор.

— Я говорю: наслаждаюсь в ходе беседы с вами.

— Ну и чудесно. Завтра будет то же самое. Я прочитаю доклад. Ты выскажешь отношение к нему. Вот и побеседуем.

— Не будет той атмосферы. Сорок человек уставятся на меня, как на подсудимого. Я от страха и слова не выдавлю.

— Выпей для храбрости. Я разрешаю.

— Я не пью. Вы знаете.

— Ничего. Один раз можно. Для повышения активности. Во имя общественных интересов.

На собрание я пришел с «маленькой» в кармане.

Директор говорил около часа. Чувствовалось, доклад вот-вот закончится.

Я запаниковал: близились прения. Но директор выручил меня.

— Степан Ильич, — обратился он ко мне, протягивая стакан, — не в службу, а в дружбу — нацеди в автомате газировочки.

Я взял из его рук стакан, едва заметно подмигнул ему: дескать, намек понят — и вышел в коридор. Первым делом я выпил в два приема «маленькую». Стакан тщательно помыл и подставил под сильную, упругую струю автомата. Вода забурлила, заиграла пузырьками. Я тоже забурлил, заиграл. Словно невидимые пузырьки засуетились во мне, всколыхнули и вынесли на поверхность души какие-то неизведанные порывы. Боясь растерять их, я устремился в зал заседаний. Вода расплескалась, и директору достался пустой стакан.

Развернулись прения. Говорили о содержательности доклада. Превозносили докладчика.

— Дайте мне слово! — заголосил я истошно и требовательно, будто меня всю жизнь затирали и лишали слова.