Ход больших чисел

Нету дня… Понимаете? Нет и не может быть дня, чтобы кого-нибудь не убило трамваем, мотором, машиной, обвалом лесов… Нет дня, чтобы кого-нибудь не сожгло на пожаре; нет и не может быть дня, чтобы две или три проститутки не шарахнулись вниз головой в Неву и Фонтанку.

Каждый день даст нескольких отравившихся, четырех утонувших, одного изувеченного кислотой, восьмерых подавившихся костью, сорока двух опившихся суррогатами спирта, трех искусанных бешеной собакой и дальше, и дальше.

Вам, разумному, смелому, гибкому существу, мирно шагающему по панели, и в голову не может прийти, что кто-то из вас уже «обречен»: ибо его через пару минут раздавит мотор.

Улыбаетесь? Да? Улыбался и гимназист Николаев, который лежит сейчас в гипсе с переломанными конечностями.

Ведь поймите! Вас — два миллиона! Число! Огромное, страшное, живое «число»! Оно требует жертв, оно требует крови, изломанных рук, обезображенных лиц… За вашей спиной стоит непонятная, черная сила, живущая там, где «единицы» перейдут кем-то положенную грань в стремлении своем сплотиться и сдвинуться. Это — закон! Неумолимый, железный! Он — везде, где совершают свой ход «большие числа». И всегда люди кровью своей расплачивались за право стать «единицей большого числа».

А вот эта уютная комнатка — это дно той воронки, по которой стекают в холодную «Лету» обреченные жертвы.

Всех убитых, отравленных, недорезанных, истекающих кровью, самоубийц и утопленников — всех их привозят сюда.

Я их вижу вплотную, до ужаса близко.

И все они прыгали, щебетали, чирикали, влюблялись, ходили в театры, восхищались каналами, Невским, Шаляпиным, курсами… Все они — строили жизнь, все пробивали свой сложный, извилистый путь в плотном клубке перепутанных, сбившихся в темную толщу людских интересов. Все мечтали о чем-то и жили.

И вот их привозят ко мне: с глазами, изъеденными кислотой, с кусками отваливающегося мяса.

Был человек. Теперь его нет.

Страшный закон выжал свои единицы из «большого числа», и они докатились до горла воронки — ко мне.

Вы подумайте только: ни один, ни одна — не минуют меня!

Я — конторщик у Смерти! Я холодным, отчетливым щелканьем костяшек отмечаю проходящие единицы.

И они идут мимо и, уже по ту сторону, слагают какое-то новое, свое мертвое «больше число»…

Мне стало душно.

Я вскочил на окно и распахнул форточку.

В комнату хлынул густой слитный гул беспокойного города.

— Идите сюда! — сказал я безжалостно Валентине.

— Да ближе же! Ближе!

Она подошла, повинуясь неведомой силе.

— Слышите? А? — закричал я тогда.

— Вот стоим мы здесь с вами, а там, за окном, свершается «ход больших чисел». Кто-то огромный и мощный меряет жизнь своими аршинами. Слышите вы эти взмахи? Они — словно шелест материи, спускаемой в вечность! Я различаю их смену, чередующую бытие с небытием. И вот говорю я себе: «Нынче суббота, предпраздничный день, нынче еще привезут трех подколотых, семерых отравившихся, пару скакнувших с моста… А к ночи, подальше туда, шестерых обгоревших… Кто они? Не сидел ли один из них вчера еще вечером, так же, как вы, на диване, и не хвалил ли мосты и каналы?

— Ха-ха-ха-ха!

Нервная спазма сдавила мне горло.

Я отскочил от окна и поднял рук вверх.

На меня нашло то состояние, при котором я близок бываю к прозрению.

— Не успею еще опустить я руки, — крикнул я, задыхаясь, — как уже привезут! Понимаете? А?

Я махнул исступленно рукой, и в ту же минуту отчаянный, резкий звонок наполнил дежурную острой тревогой.

Я впился глазами в лицо Валентины, Она побледнела, зашаталась на месте, потом повернулась и, вытянув руки вперед, метнулась из комнаты.

А я подошел тогда к трубке, зажал ее в горячей руке и крикнул:

— Allo!

3

Больше она не была у меня. Она ушла в город прокладывать собственный путь в его недрах; и в бесконечное множество сложных движений влила свою «новую» жизнь, повторяя в блаженном неведении давно уже бывшее с кем- то другим и идущее даже сейчас под соседней крышей или даже просто за ближайшей стеной.

Для нее оно ново и сладко. Потому что «свое» и «впервые».

А я возвратился к суровой работе врача и, оставаясь осенними вечерами один со своим разумом в маленьком кабинете, вспоминал нашу странную встречу.

И чем больше я думал о ней, тем тревожней болела душа.

— Как-то выйдет? Усвоит ли темп?

И, когда по ночам затихали палаты и в открытую форточку с улицы рвался мятущийся, слитный, сплавленный гул неуемного города, я особенно чутко открывал ему уши и часами прислушивался к роковому движению чисел, уповая, что нынешний день не пошлет мне ничего ужасного.

Сам не знаю откуда, появилась боязнь.

Как? Чего? — Не умею сказать.

Но душа моя вся обострилась, насторожилась навстречу чему-то грядущему и застыла в безмолвном и трепетном ужасе тайного ожидания, откликаясь щемящей болью на каждый тревожный звонок телефона.

Дошло, наконец, до того, что дежурства пугать меня стали.

С замиранием сердца входил я теперь в кабинет, где меня обступали тотчас же обычные, черные мысли.

И, когда уходил на квартиру, облегченно вздыхал:

— Слава Богу! Пока все спокойно.

Потянуло на люди: в театр, на проспект, на бега, в ресторан.