Ходынка

— Да-да, конечно. К счастью… Нет, это слово не годится. Я хочу сказать: всё это в театрах. Но тут ведь поле будет — с середины краев не увидать. И потом: одно дело представление в театре, а другое — явление народу монарха.

— Пожалуйста, Париж, восемьсот десятый год, женитьба Бонапарта на эрцгерцогине Марии-Луизе — продолжал д'Альгейм. — Толпа на улицах, задавленный народ. Берлин, восемьсот двадцать третий — король Фридрих Вильгельм въезжает в столицу — толпа, давка, погибшие. Там же, в семьдесят втором — заря с церемонией по случаю встречи двух императоров — задавлено тридцать человек. Это я только век нынешний поминаю. А вспомним дофина Людовика и Марию-Антуанетту… Сколько народу у них на свадьбе задавили? Толпа, фейерверк, ракеты случайно летят в толпу — и тут же ливень! Парижане разбегаются и давят друг друга… Дофин, как мы помним, впоследствии стал Людовиком XVI и был казнен.

Бер встал, вышел из-за стола и принялся нервно ходить по кабинету.

— На последней коронации были и толпы, и празднества, а никаких задавленных не случилось — сказал он вдруг, нарушив затянувшееся молчание.

— И слава Богу! — вздохнул д'Альгейм. — Простите великодушно… Слов нет, коронация подготовлена изумительно, а денег-то одних сколько потрачено… И все-таки… Я должен писать то, на что будет спрос. Другие материалы, увы, мою редакцию не интересуют. — Д'Альгейм развел руками и хлопнул по колену шляпой. — Н-да-с… Так вот, сегодня утром я приезжаю на вокзал и вижу поезд, прибывший из Ярославля. Вы, простите, когда-нибудь четвертым классом ездили?

— Четвертым? — возмутился Бер.

— Ну да. В телячьем вагоне.

— Вот не знал, что это называется „четвертый класс“ — пробормотал Бер.

— С виду вагон как вагон — сказал д'Альгейм. — Но когда оттуда люди выходить начинают, перестаешь понимать, как они туда смогли влезть. В таком количестве, я хочу сказать. Это ж настоящее половодье людское. Когда я на Каланчёвскую площадь вышел, по ней уже пройти было невозможно — столько ее народа заполонило. А когда туда ехал, на ней всего-то народа и было, что один городовой.

— И что же? — поднял брови Бер.

— Целыми семьями в Москву едут — сказал д'Альгейм. — Поля бросают, избы бросают и едут. С женами, с детьми, стариками, с запасом хлеба.

Д'Альгейм тоже встал и тоже подошел к окну, возле которого остановился Бер.

— Чугунка на то и существует, чтобы по ней ездили — ответил Бер, продолжая стоять спиной к окну.

— Подумать только: сколько народа сейчас в Москву едет! — не слыша его, проговорил д'Альгейм. — Нумера втрое подорожали, а печеный хлеб — вдвое. Тут ошибки быть не может: народонаселение вдвое и возросло. А то кому ж есть этот хлеб?

— Много народа, говорите, на Ярославский приехало? — задумчиво переспросил Бер.

— Ах, если бы только на Ярославский! — воскликнул д'Альгейм. — Знаете, у меня есть приятель, географ… И писатель тоже, да-с. Он недавно презанятный рассказ написал и читал в кружке. Главная мысль у него такая: если глянуть на Россию с космической высоты, Москва окажется средоточием всех дорог. Как Рим. Истинно третий Рим! И верно, у нас все дороги ведут в Москву. Владимир и Ярославль рядом, а ехать из Владимира в Ярославль через Москву удобнее. Дальше, но удобнее. В Москву веками дорожки натаптывали, а до соседей им дела нет, так-то.

— Правда?

— Правда, хоть это и вымышленный рассказ. То же и другие города. Кроме столицы, конечно. А теперь представьте, что со всей России народ в Москву едет. А дальше в одно место идет… Стекается, как вода в воронку. Представили? Этот мой приятель, кстати, парадоксально считает Россию самой тесной страной в мире.

Бер нервно затянулся папиросой и в то же время стал разминать грудь в области сердца.

Д'Альгейм прошелся по кабинету, остановился у фикуса. Глянцевый лист растения украшал рисунок пальцем на пыли — рожа с оскаленными по-собачьи зубами и надписью: „д.с.с. Беръ гнвается“.

— Из Петербурга привезли — обронил Бер. — Вместе со всей канцелярией.

„А на досуге в индейцев тут играли“ — подумал вдруг д'Альгейм.

— Вот что я вам скажу, голубчик, — продолжал Бер. — Вы думаете, у меня за этот праздник сердце не болит? За народ, думаете, сердце не болит? Но что я могу? Наше установление уже второй год, как создано. За это время я к Власовскому несколько раз относился: Александр Александрович, голубчик, полковник, извольте рассказать, какие берете меры для охраны…

„Голубчик… И это бывший лейб-гусар говорит!“ — про себя изумился д'Альгейм.

… Давайте вместе комиссию на сей счет составим! А он то занят, то говорит, что это, мол, не моего ума дела, а его! Ну, его и его! В конце концов, охрана благочиния в Москве и впрямь дело московского обер-полицмейстера. Не так ли?

— Так — согласился д'Альгейм. — А вообще-то, вам не позавидуешь. Об этой скотине Власовском я наслышан. Хам и есть хам. Ну, а что вы скажете о местах в окрестностях гулянья? Там ведь ямы, рытвины. Там, говорят, артиллеристы ученья проводят.