Холм псов

Я думаю о яме, выкопанной в земле, и о связанном человеке. Думаю о больных и несчастных людях.

Думаю об этом каждый день. О том, что когда я выйду из дома и поверну на ту улицу, на которую нужно – то увижу Зыборк.

Порой мне хочется блевать, порой – нет.

Когда мне хочется блевать, я бегу в туалет и всовываю в рот два пальца.

Когда блюю, думаю о том, что блюю, так как не понимаю.

Кто кого убил на самом деле? Кто на самом деле убийца? Вопросы, на которые можно найти ответ – это ненастоящие вопросы.

Между убийством и рождением расстояние не больше, чем между ногтем и кожей.

Миколай. Нельзя спасать падших. Человек тем самым уничтожает целые годы своей жизни. Уничтожает себя.

Бедный человек. Он неподвижен, его просто толкают вперед.

Долгое время я чувствовала, что никому не могу об этом рассказать. Не только из-за Миколая. Из-за тех людей. Из-за того, что мне все еще их жаль. Я их не боялась. Знала – и все еще знаю, что они никогда не обидят невиновного человека. Может, они уже закончили. Может, больше не обидят никого.

Более того, бывали минуты, когда я подумывала, что они могут оказаться правы. Что те люди, из дома, который стоит в нескольких минутах ходьбы отсюда, люди из Клуба Винни Пуха, тоже должны быть брошены в яму в земле. Облиты бензином. Сожжены. Впрочем, я не могла об этом говорить, если бы я кому-то сказала об этом, пришлось бы делать вид перед самой собой, что я это понимаю.

А я совершенно не понимаю. Ни капли – и до сих пор.

Люди закрывали передо мной двери. Всю жизнь люди закрывали передо мной двери. Но их-то там закрыли навсегда.

Кто на самом деле знал все с самого начала, и кто – на самом деле – знает сейчас?

Есть три правды, вы ведь знаете эту пословицу.[134]

– И как ты его шантажировала? – спрашивает Он. – Посмотри на меня, – просит. Я смотрю на него. – Как?

Не спрашивал, отчего я не хотела писать о Зыборке. Не спрашивал, почему я постоянно выключаю телефон. Почему не хочу ни писать, ни работать, а только лежу в постели, или реабилитирую руку, или постоянно смотрю телесериалы Нетфликс на его компьютере. Только раз спросил, что там случилось. В ту ночь, когда на рассвете, с перевязанной рукой, по уши под кетоналом, я вышла вместе с ним из больницы в Щитно. Его я тоже шантажировала. Сказала: не спрашивай об этом, и я останусь с тобой.

Он кивнул.

Но теперь – спрашивает.

– Как? – повторяет снова.

Я чувствовала, что не могу никому говорить об этом. Но со дня на день это чувство становилось все слабее.

Словно Томаш Гловацкий зачаровал меня, а теперь медленно, через два месяца после бегства оттуда, его колдовство наконец развеивается.

Преступление – это преступление.

– Мне порой хотелось бы тебя распороть, знаешь, как плюшевую игрушку, и достать из ваты то, что там случилось на самом деле, – говорит Он.

– Думаешь, у меня внутри вата? – спрашиваю я.

Снова эта проклятущая рука. Врач говорит, что перелом скверный и может продолжать болеть до конца жизни.

– Нет, не думаю, – говорит Он.

Я глубоко, очень глубоко вздыхаю.

Открываю глаза.

Может, когда-то меня что-то да спасет. А может, я спасу себя сама.

– Я сказала ему, что дам ему развод и никому не скажу, – говорю я.

– О чем ты никому не скажешь? – спрашивает Он.

Я беру мячик в руку. Сжимаю. Отпускаю. Сжимаю.

Я не курю вот уже месяц, даже не понимаю, как это случилось. Просто позабыла об этом. Но сейчас вспоминаю, мамочки, как же отчетливо вспоминаю.

Все, что находится в этом доме, устроило заговор, чтобы на меня опрокинуться. Насыпать надо мной курган.

Я никогда не выйду из этой комнаты. Она – как лес. Я никогда не найду дорогу к двери.

Все идет по кругу.

Его глаза словно бритвы. Большая тюрьма.

– Что там, черт возьми, случилось? – спрашивает Он меня.

А я улыбаюсь ему, беру за руку и отвечаю вопросом на вопрос:

– Ты честно хочешь знать?

Варшава – Первалька, 2015–2017