Холод пепла

Когда я думал об отце, в моей памяти всплывали скорее негативные образы: моменты, когда он был слишком занят своей работой, чтобы обращать на меня внимание, неисполненные обещания, небольшие размолвки, которые случались, когда я превратился в подростка. Но если быть объективным, такие моменты случались довольно редко. Моего отца можно было назвать равнодушным, но он не был суров с нами. Было ли это для меня возможностью думать о чем-то другом, избегать воспоминаний о счастливых минутах, чтобы не испытывать сожаления? С Анной все было наоборот. В те редкие мгновения, когда моя сестра упоминала об отце, она всегда с нежностью говорила: «А ты помнишь, как из-за папы мы прогуляли школу, потому что он захотел сводить нас в цирк?» или «Ты не забыл, как папа катал нас на вертолете накануне Рождества?» Обычно я кивал головой в знак согласия, уверенный, что мне особо нечего возразить Анне и незачем нарушать идиллию, возникавшую в ее воображении.

Недели, последовавшие за смертью моего деда, и череда событий, сопутствующих ей, словно состарили меня. Не стоит ждать, что я сейчас составлю объективный список симптомов этого преждевременного старения. Это было смутное, но настойчивое ощущение, тем более неуловимое, что никогда прежде я не переживал подобных внутренних метаморфоз, если, конечно, не принимать в расчет то удивительное преобразование, которое я познал после смерти отца. Однако сейчас со мной происходили новые метаморфозы, поскольку я не чувствовал, что становлюсь новым человеком. Я оставался прежним, просто был более усталым, более подавленным, если не сказать впавшим в депрессию.

Неожиданно для самого себя я велел своим ученикам выучить этот прекрасный отрывок из романа Мишеля Лейриса «Возраст мужчины», который начинается следующими словами:

«Мне только что исполнилось тридцать четыре года, я прожил половину своей жизни».

Я часто спрашивал себя, не обращался ли Лейрис к статистике, чтобы определить возраст «равновесия», или же он опирался на глубоко личное знание собственного организма. Мне было тридцать два года, когда я начал спускаться с вершины.

Расставшись в тот вечер с Элоизой после ужина, я впал в мрачное настроение. Было ли это следствием кражи вкупе с тяжелыми думами о мерзких проектах нацистов, в которых Абуэло принимал участие? Или было связано с тем обстоятельством, что впервые за долгие годы по моей мужской гордости нанесли сильный удар и я с грустью расставался с женщиной, с которой провел несколько часов за деловым, как мне казалось, ужином?

Моя хандра приобрела неожиданный оттенок. Мне вдруг захотелось безмятежно наслаждаться жизнью, подобно людям, которые чудесным образом выжили после аварии и охвачены неистовством carpe diem, вызывающим головокружение.

Я решил буквально следовать призыву, украшавшему стену моей спальни, словно фронтиспис: не ворошить прошлое, оставить его далеко позади, убедить себя в том, что все происходившее в том поместье во время оккупации меня не касается, что я не несу ответственности за ошибки членов своей семьи.

Пасхальные каникулы подходили к концу. У меня накопилось множество работы, из-за которой я должен был бы остаться дома. И все же я отложил на потом подготовку к последнему предварительному экзамену, перестал думать о книге, для которой должен был кое-что написать, и решил уехать подальше от Парижа.

Этот отъезд я считал настолько срочным, что ночь после ужина с Элоизой показалась мне настоящей пыткой. Я долго не мог заснуть, задавая себе бесконечные вопросы, на которые у меня не было ответов. Наконец около четырех часов утра меня сморил сон, но только для того чтобы я погрузился в один из самых жутких кошмаров в своей жизни.

Я оказался в бывшей тюрьме, переоборудованной немцами в психиатрическую больницу, куда из лебенсборнов отправляли детей с различными дефектами. В допотопном зале, где проводились вскрытия, я увидел врача, похожего на Эбнера. На столе лежали тела новорожденных младенцев и маленьких детей, не старше двух лет. Рядом были разложены предметы, похожие скорее на орудия пыток, чем на инструменты судебно-медицинского эксперта.

— Что вы делаете? — с ужасом спросил я.

— Не будьте таким наивным, — ответил Эбнер, поправляя круглые очки. — Знайте, мы в совершенстве постигли науку о расах. И сейчас мы обязаны провести отбор. Не забывайте, о чем говорил Гиммлер: скоро нас, чистокровных нордических германцев, будет сто двадцать миллионов.

Эбнер схватил скальпель и занес его над телом одного из детей.

— Не трогайте его! — завопил я. — Вы и так причинили им много зла!

— Во имя науки, мсье Коше! Мы получили приказ вскрывать и анализировать тела, чтобы установить причину серьезных наследственных и врожденных болезней.

Дальнейшее я помню смутно. Я попытался покинуть тюрьму через лабиринт бесконечных коридоров и лестниц, до тех пор пока пробуждение не вырвало меня из этого ада.

В то же утро я набрал номер Жизель, который знал наизусть. Я часто ей звонил, когда не хотел обедать один в ресторане или когда меня не радовала перспектива провести выходные в унылом одиночестве.