Холодный свет луны

Плохо и их маме, Людмиле; не думала она раньше, как хорошо услышать мужа после работы: «Как тут сегодня наши… носики-курносики?» Холодно ей в нетопленом магазине, покупателей нет. Никогда она так не ждала лета. Жаркого-жаркого, мечтает она о нем, сидя на стуле, укутанная в старую доху. Ей бы по магазину походить – она это знает, но сил мало, а ее мечты в тот январский день все слаще: она картошку окучивает. На полянке костерок, над ним в котелке свежая картошка варится. От костра все теплее, запах молодой картошки она уже чувствует. А поляна та в белых цветах, есть незабудки, жарки. Сосны по краю полянки, лапками ей машут… И дети здесь же, на солнце греются. У Вари на голове венок из ромашек, Максим лежит на зеленой травке, ногами болтает и смеется, смеется. Картошка, ею окученная и уже сваренная, – молодая, чуть потрескавшаяся при варке, – теперь лежит на полотенце – красивом, домотканом, в красных петухах. Не может такого быть одновременно: месяц июнь и сентябрь, но Руслановой хорошо, как давно не было, что она не хочет замечать этого. Она видит: с другого края поля Андрей к ним идет. Тяпка на его плече. «Как тут мои носики-курносики?» – спрашивает.

Холодно в магазине, ей бы встать, но тело совсем стало стылым, и руку тяжело уже разогнуть. А Андрей – веселый; одной рукой ее обнимает, другой – детей к себе тянет. И что-то говорит, говорит… Детей уговаривает, чтоб не убегали от него. А им, непослушным, бегать хочется…

Хоронили Людмилу Викентьевну несколько соседей, да еще двое: от магазина уборщица и одна из ее подруг. Детей ненадолго держала у себя соседка. Женщина исполкомовская к ним приходила. Но у соседей своих трое и, потом, вместо хлеба по карточкам дают пирог с кормовой свеклой. Совсем хлебная корочка у пирога стала тонкой…

Скоро, в один из морозных дней февраля, под окнами дома сильно заскрипели полозья саней. В плохо освещенную прихожую вошли исполкомовская и сильно заросший старик в дохе.

Исполкомовская женщина стала что-то говорить Варе и Максимке, упоминая слово «детдом». Старик сидел на лавке молча, «козью ножку» курил мрачно. А Варю с Максимом стали кутать в старые одеяла. В это время за печкой заплакала бабушка, дети захныкали, Максим стал реветь. С тем и вышли…

Потом они долго ехали в санях, укрывшись соломой. И сильно скрипел под полозьями снег.

Варе – шесть лет. Ей запомнился тот день, но в особенности первые минуты их приезда. Их, укутанных старыми одеялами в сенной трухе, завели в приемную комнату. Они стояли, раздвинув руки в стороны. Что-то неизбежное, похожее на крест, было в их фигурах. Стояли молча, как пришельцы в незнакомом им мире, который называется «детдом». Еще ей почему-то хорошо запомнился зимний день, когда детдомовские побежали за околицу встречать завхозовские сани с бочкой постного масла. Были среди детдомовских и Варя с Максимом. Они, как все, подпрыгивали на снегу и размахивали руками.

Через несколько лет случилось Варе видеть смерть. Все знали, что она есть, но им несправедливым казалось, если она рядом. Недавно девочка кукле химическим карандашом рисовала рот, глаза. Нос красиво получался. Недавно это было. А теперь она лежит с потрескавшимися губами; глаза закрыты, провалились. Мухи по лицу бегают, суетятся. Конечно, нянечка их отгоняет, а они снова, как на сладкое для них летят. Мертвая… Не дать ей жизни. Только что и успела – заглянуть в этот мир.

В пятидесятом, в середине августа, группу детдомовцев шестнадцати лет стали готовить к отъезду в большой город. Учиться в фабрично-заводской школе, в ремесленных училищах. На полном государственном обеспечении. А дальше – кто как сможет. Была среди них и Варя. Ее определили учиться на штукатура-маляра. Форму ей выдадут красивую – ей рассказывали.

День этот ждали. Утром пошли прощаться с речкой. Кто-то из мальчишек сказал, что хорошо бы в речку монеты кинуть. На счастье. Некоторые из младших, чувствуя момент, ныряли, чтобы их найти. Шестнадцатилетние стояли молча. «Вода мутная, не найдут», – спокойно сказал один, руки у него в карманах. Другой на груди их держит, кивает согласно.

Отвлечемся. Мальчик этот, Костя Ивлев, что на груди руки держал, дважды возвращался в детский дом. Первый раз через несколько месяцев, когда его стали методично бить в «ремеслухе». Такие мальчики для битья бывают… Вот он и стал им. Не выдержав насмешек, хватаний, толканий, он и вернулся в детский дом. Его отмыли, покормили три дня и отправили назад с завхозом (у того нашлось в городе дело). Вторично Костя прибыл тайно, скрывался в одной из комнат старшей группы. Ему незаметно носили из столовой, но скоро об этом стало известно директору. Юноше еще раз объяснили, что его не имеют права содержать и что надо устраиваться в жизни. Но, кажется, больше на него повлиял учитель физкультуры – фронтовик и человек, которого уважали. Он долго ходил с юношей вдали ото всех. А когда Костя заплакал, он увел его дальше, чтоб их не видели. Еще известно, что Ивлев писал из города несколько писем физруку и больше никогда не возвращался в детдом.

Но продолжим.