Холодный свет луны

Говорили о разном. Даже о вечном: есть ли Бог? Он признался, что ему нужны факты очевидные, не допускающие свободного толкования. Потом начали вспоминать прошлое, и он стал рассказывать, как на одном закрытом собрании им приводили пример хорошей работы главной конторы на Лубянке. Много успехов у них. В том числе, оказывается, именно в результате направленной информации, оперативных разработок конторы я был вырван и доставлен в Москву. Такая вот интеллигентная работа была проделана. Им есть чем гордиться.

Помню, смотрел я в это время, молча, на быструю воду могучей реки. Почему-то о полях, окружавших деревню моего детства, думал с грустью.

«Оперативные разработки у вас, – сержусь я этой ночью на любителей кино. – Вы вон «вырвите и доставьте» Сергея Хрущёва из Америки, – вспомнил я недавнее интервью в «Аргументах и фактах». Никита Сергеевич там с голубком мира на плече, рядом его сын, Сергей. Улыбается после присуждения ему Ленинской премии. По понятиям жили: пахан за мир боролся, народ хвалил до усталости; сынок секретные проекты курировал. А на всякий случай – мало ли что? – он в отдельную папочку кое-какие бумажки складывал… Потому теперь и улыбается Сергей Никитович из Америки. Широкая улыбка у него, губы красивые. Хорошо такими губами благодарить за честь присуждения высоких наград Родины. Или – приветствовать успехи демократии в Америке. Им без разницы. Могут и Красную книжечку с портретом Мао поцеловать», – грустно мне наблюдать хмурое небо, низкие быстрые тучи над землёй. Грустно слышать, как с крыши вода стекает в бак, снег с дождём бьёт в окно и по крыше моей машины. Вижу: жёлтый лист пролетел мимо, быстро вращая черешком. О навсегда ушедшем лете напомнил.

Подумал я и о портретном сходстве нынешнего Сергея Никитовича с академиком Сахаровым. Ну, вылитый академик! Улыбается так же откровенно. Великий либерал о пользе прогулок на свежем воздухе говорил. Способный лауреат сообщает нам теперь о соседе-ирландце: париться берёзовым веником он боится – рака кожи опасается. Забавно, не правда ли? Что тут можно сказать? Милые люди, разговоры их без затей, – позволяю себе фривольность над совестью эпохи и избравшим свободу. – Оказался бы я на Лубянке, если бы не прошли мои молодые годы среди полей, над которыми «сгустилась небывалая в мире печаль. Если бы «губы имел»! – и слышу сердце. Оно бьётся слева.

О прошлом вспоминать мне тяжко, телевизор смотреть не могу. Что-то же делать надо в эту ночь, себя занять чем-то. В сад выйду, сырым воздухом подышу. И опять в дом. Журналы, книги лежат без движения – покупаю, чтоб «потом» прочесть. К камину сяду; хорошо согревает он после сырого ветра. Слишком много воспоминаний у меня этой ночью, чувствую. Рюмку коньяку себе наливаю, у носа ею вожу, как это принято у знатоков. Да ни черта же не слышу запахов! Парами нитро-растворителей я надышался в начале Перестройки. Как-то мужики-соседи встретили у гаража, ответа требовали: что делаю? Грозились. (Потому никому не советую начинать свое производство в гараже при плохой вентиляции. Слизистую носа сожжёте. Потом, многие не любят, если кто-то не понятен им). «О, хо-хо», – вздохнул я от этой горькой мысли.

Приёмник включу: на английском о европейском доме толкуют, помощь развивающимся странам обещают, нам советуют… Слышать не могу слово «Европа», английскую речь не переношу. Приёмник выключу. В телевизоре – шоу про то, как стать богатым. Быстро-быстро, как в Америке.

Хорошо на это рубит фразы наш Гарант конституции, уверенный: в европейском доме он! – это уж о другом я. – Он думал, немецкий канцлер с французским президентом угощения на стол выставят. А из-за океана тамошний главный американец улыбаться ему станет, – не могу я забыть сырую немецкую землю. Как простить густой кустарник, не укрывший меня от французских комиссаров?… – Кажется, и дома у нынешнего нашего Гаранта не худо. Вон как фразы рубит, думая: рядом и вокруг его преданные ему полковники! Да оказались они из той комсомольской поросли, так и не родившей в себе сострадания, – личную обиду на «поросль» и «стажёров» я имею. (А может такое быть и от холерины? Опять же, погода вон какая).

По комнате пройдусь, по сложному узору ковра пальцем повожу. Стану спиной к нему, навалюсь, в плохо видимый потолок смотрю…

Нет, не вспоминается шум морского прибоя, лето и девушки, которых любил. Забыл я и ту, казалось, единственную, что клала в мой рот крупные чёрные ягоды дикой смородины. И смеялась, показывая ровные зубы. Забылись острова на огромной реке, где за скалой можно укрыться от грозы. В знойный день там прохладно, сосны по песчаному берегу. А вспоминаются через много лет ветки тех сосен, что грустно машут мне лапками, и мотор «Вихрь» – в последние секунды как захлебнуться ему енисейской водой. И я, одиноко стоящий на песчаном пустом островке.