Хорошие собаки до Южного полюса не добираются

Наступил вечер, и Щенок, куда бы он там ни ездил, вернулся. Он приехал в той же машине, на которой забирал меня из тюрьмы, в той же, в которой мы с ним вечность назад ездили на охоту. Вы только представьте. Когда машина остановилась у дома, я несказанно обрадовался. А что, если эту жизнь тоже можно любить? Что мне еще остается делать, если фру Торкильдсен не будет? Сесть и ждать смерти, как она, или идти дальше, пока конец сам собой не придет, идти дальше, хотя тело устало, ноги онемели и больше всего на свете хочется со всем покончить?

Играть Щенок не захотел. Он зашел в дом с белыми стенами. Проскользнул внутрь и хлопнул дверью, не бросив в мою сторону даже «Хорошая собачка!». Да, вот так все быстро меняется. А я почти позабыл об этом. Я принюхался. В его запахе появились какие-то новые нотки, которых перед отъездом там не было. Это был запах другой женщины, не Сучки. Ко всему прочему, она еще и беременна. Бог знает, где Щенок зацепил этот аромат.

Не успев толком уйти, Щенок вновь появился из-за двери. Он быстро прошагал к машине, покопался в багажнике и вернулся. Наконец-то он и обо мне вспомнил. Да-да.

Не проронив ни слова, Щенок избавил меня от дурацкой веревки. Теперь я не привязан, а свободен, но по-прежнему сбит с толку. Сейчас, когда Щенок перестал вести себя как вожак, самое разумное – следовать за ним. Его нежелание меня замечать угнетает меня все сильнее. Наверное, Щенок повзрослел. «Наконец-то», – сказала бы фру Торкильдсен, вот только прямо сейчас ее тут нет.

Он притормозил возле довольно высокого кирпичного здания, ничем не отличающегося от других кирпичных зданий, но запах я ни в жизни ни с чем не спутал бы, я узнал его, едва потянув носом воздух. Заведение! Здесь я и прежде бывал. Почему? – возможно, спросите вы, а вот я этим вопросом не задавался – я просто радовался, что оказался тут. Я бы радовался любому месту, но раз уж мы приехали сюда, я радовался этому.

В этом здании умер Майор. С тех пор много времени прошло, половина вечности, а может, и больше, но запах прежний, горько-сладкий, как и раньше, запах, от которого меняется воздух. Запах смерти – подумал я сейчас. Прежде я об этом не думал.

Щенок взял меня на поводок, и мне сделалось спокойнее. Настала его очередь вести. Я старался не натягивать поводок и вообще проявлял себя с лучшей стороны. И похоже, довольно удачно. Мне кажется, я вполне привыкну гулять со Щенком.

Заведение было таким же теплым, как в прошлый раз, и свет по-прежнему резал глаза, а старики, такие же старые, как и раньше, сидели в креслах и ожидали своей очереди. Две пожилые дамы – честно говоря, пахло от них не очень – спали перед телевизором, обманчиво уверяющим, будто время идет. Старикам не нравится, когда время уходит, но когда оно замирает – этого они вообще терпеть не могут. В этом смысле телевизор – отличное изобретение.

Комната была точь-в-точь как та, где умер Майор, я даже на миг решил было, что это он полусидит-полулежит на громадной кровати, возле которой на тумбочке тускло светился ночник.

– Привет, мама, – проговорил Щенок, вглядываясь в полумрак, – смотри, кто к тебе пришел.

Мама?

Мама!

В кровати действительно сидела фру Торкильдсен! Мне стало стыдно, что я не сразу узнал ее (хотя сейчас она и пахла иначе), однако от этого я радовался не меньше. Какой чудесный день! Отпустив хвост жить собственной жизнью, я встал на задние лапы, опершись передними о постель, и Щенок все понял. Он отстегнул поводок и подсадил меня на лежбище фру Торкильдсен.

– Смотри, мама, Шлёпик пришел тебя проведать, – проговорил он так громко, словно по-прежнему стоял в дверях.

Фру Торкильдсен не удостоила Щенка даже вздохом. Я перепрыгнул через одеяло, чтобы расцеловать ее, устроить ей старую добрую круговую облизаловку, но старался не наступать лапами на ее сухонькое тело, которое, похоже, еще сильнее усохло.

Я облизал фру Торкильдсен лицо, но она, похоже, не заметила моего присутствия, хотя веки дрожали, а глаза были живыми. Она оглядывала комнату, но ничегошеньки не видела. Всего за секунду моя радость сменилась оцепенением, поэтому нельзя же меня ругать за едва слышный гавк?

Но Щенок считал иначе.

– Нет, Шлёпик, не смей! – одернул он меня.

Я улегся на одеяло и пристально уставился на фру Торкильдсен. Я чувствовал, как она задерживает дыхание, и почуял запах, когда она опять выдохнула. Я слышал, как бьется ее верное маленькое сердце. Но больше я ничего не ощущал.

– Жди тут! – скомандовал Щенок и вышел.

Тут ему волноваться нечего – сейчас, воссоединившись наконец с фру Торкильдсен, я и не подумаю никуда уходить. Мы с ней остались наедине. Я сунул нос ей под мышку – у людей такой прием ценится выше всего.

– Скажите-ка мне вот что, – сказал я, – вы же не надумали умирать?

Фру Торкильдсен прокашлялась и заговорила:

– Я уже умерла. Ушла в мир иной. Откинула копыта. Отдала Богу душу. Зови это как хочешь, Шлёпик. Хоть бинго – даже и так сказать можно.