Хорошие знакомые

Никто не заметил, как он очнулся и сел на диван.

— Ах, товарищ Дункель, товарищ Дункель, — сокрушенно сказал нарком, — ну что вы пугаете меня словами? Столбовая дорога… С чего вы взяли, что искусство должно двигаться только по столбовой дороге? Ведь это все равно что оставить человеку главную артерию, а остальные кровеносные сосуды побоку!

— Ваше остроумное сравнение не аргумент, — с достоинством сказал Дункель, — и вы меня не убедили.

— И вы меня не убедили! — весело откликнулся нарком.

— В двенадцать заседание в Главпрофобре, — напомнила секретарша, — вы председательствуете…

Но нарком будто не слышал и задумчиво протирал пенсне.

— Что бы вам посоветовать? — помолчав, спросил он Дункеля. — Вы Глеба Успенского «Выпрямила» давно не перечитывали?

— Народнические тенденции… — начал было Дункель, но нарком перебил его:

— При чем же тут народники? Это же об искусстве, о том, что оно не в лоб, а в сердце… — Он повернулся к Смольникову, который весь подался вперед, слушая спор. — Вам как будто лучше? Ваши материалы останутся у меня. Я позвоню вам.

А через два месяца в красноармейском клубе на Большой Бронной состоялся первый концерт этнографического цыганского хора под управлением Смольникова.

Занавес еще не раздвигался. На пустой сцене были расставлены полукругом стулья, за ними стоял задник, изображающий палаты Ивана Грозного из «Василисы Мелентьевой», пожертвованный клубу Малым театром. Иван Николаевич подошел к рампе, заглянул в дырочку занавеса.

Зал наполнялся быстро. В дальних рядах полыхали красные платки, синели сатиновые блузы. Прямо перед рампой расположились три старухи в бурых вязаных платках, покойно сложив руки на животе. Стуча сапогами, прошли пятьдесят красноармейцев из студии Смольникова и заняли сразу два ряда, только Подчуфаров отделился и устроился поближе. Проскользнули две дамочки в прямых коротких платьях рубашками, в норковых палантинах, прошел Ланто с Катериной Захаровной и сел в первом ряду около Симочки. И, верить ли глазам своим, в сопровождении начальника клуба высокий, седой, чернобровый, тот, на кого с детства молился Смольников, — исполин русского театра. А с ним двое актеров — Качалов и какой-то незнакомый.

Медлить больше нельзя. Иван Николаевич махнул рукой, и цыгане бесшумно заняли места. Посередине три кита: тетушка Митрофанова в белоснежном шарфе сияла черным лаком расчесанных на прямой пробор волос, Даша Грохоленко укутала громаду своего тела смугло-розовой персидской шалью, Зинаида — в черном платье и жемчугах. По краям плясуньи — тетя Лиза и молоденькая Катя Елагина в ожерельях из монеток. А позади блестел и переливался атлас откидных рукавов гитаристов — малиновый, золотистый, лазоревый…

Пополз занавес, хор грянул величальную: «К нам приехали родные, наши гости дорогие…» А потом Иван Николаевич рассказал о цыганском искусстве: откуда оно пришло и как обрастало народными обычаями тех мест, где расселялось кочевое племя. Как знаменитая итальянская певица Каталани, приехав в Петербург, восхищалась пением цыганки Стеши, подарила ей свою шаль, вспомнил о «Живом трупе», рассказал об индусских баядерках, о старинном индийском инструменте вине, оговорился от волнения, назвав вину «протообразом» гитары, смутился и оборвал свою речь.

Митрофанова запела «В час роковой». Хор, мерно раскачиваясь, таинственно-тихо подхватил припев.

И, слушая эту песню о счастье любви, которой все полно в «час свиданья, в час разлуки», Подчуфаров зажмурился, крепко сжал кулаками ручки кресел. Ведь это же все было! Было и с ним. Было, когда раненый лежал в песках Перекопской косы, когда умирал и не умер, когда в предсмертном блаженном забытьи чудились низкие приокские берега, и смуглые ноги в зеленой траве, и белый платок, сползающий с черных блестящих, гладко убранных волос…

И, ловя, может быть в первый раз в жизни, воспоминание, он и не заметил, как хлопали в зале, как вступила Зинаида Шишкина, как мрачно и бесчувственно поддержал ее хор:

Марш, марш впередТрубят в походЧерные гусары.

Марш, марш вперед,Марш! Смерть идет,Наливайте чары…

А когда затихла песня, сам высокий, седой, чернобровый хлопал как одержимый. Он встал, а за ним поднялся и хлопал весь зал. А потом Даша запела «Хасиям» — старую таборную песню про цыгана, потерявшего коня, тут уж и Иван Николаевич забыл, что он на Большой Бронной.

Будто раздвинулись стены, нахмурилось дальнее вечернее небо над широкой степью, как живой, колыхался под ветром ковыль, и некуда уйти от тоски, и жить хочется, так жить, чтобы небо качалось. А низкий горловой голос клекотал и отчаивался, замирая, и снова оживал под гитарный перебор…

Даша умолкла, и народ разом поднялся с мест и рекой покатился к эстраде. Хлопали, стучали ногами, кричали… Тетя Лиза подсчитала, что занавес раздвигался шестнадцать раз.