Хорошо забытое старое

Но в этот раз что-то пошло не так. Да, она плакала, да, просила отпустить, да, сопротивлялась изо всех сил, даже кусалась – не понимая, дурочка, что этим только распаляет его! Но даже полностью раздев ее, даже шаря руками по теплому, ароматному детскому тельцу, он чувствовал, что не до конца, что что-то не дожал, что-то осталось, остался внутри этого ребенка какой-то стержень, не позволяющий ему выть, и валяться в ногах, как другие, и обещать сделать все что угодно, лишь бы сохранить жизнь.

Даже когда он снял штаны, и в лицо ей пахнуло запахом гениталий и давно немытого мужского тела, она не сломалась. Не сломалась и позже – когда ее рвало в углу подвала, и когда он все-таки повалил ее на вонючий, приволоченный сюда с помойки, насквозь проссаный матрас, не сломалась, когда он, хрипя от натуги, срывал с нее одежду…

Только однажды, в какой-то момент он заметил в ее глазах это затравленное, звериное выражение, которое было ему так необходимо, когда она с надеждой взглянула на дверь, мечтая, наверное, чтоб сюда заглянул какой-нибудь сантехник, электрик, чтобы кто-то потерял своего котенка и решил поискать его в незапертом подвале… Только однажды. Миг – и наваждение прошло, и перед ним снова оказалось лицо гордой маленькой девочки, с огромными, как блюдца, словно бы враз повзрослевшими, голубыми глазами.

Да, она будто бы резко выросла, и, когда все закончилась, сама поднялась, оделась, пока он еще лежал, уткнувшись лицом в матрас, содрогаясь от наслаждения, и выжидательно посмотрела на него. Это был взгляд женщины, но не ребенка – все понимающий, спокойный, чуть презрительный, а женщин он не любил. Удовольствие, таким образом, было неполным.

Он встал, натянул штаны, и, присев на край какой-то трубы, закурил, задумавшись. Девочку надо было кончать – это ясно, свидетелей он не оставлял, по опыту зная как это опасно. Но что-то не давало ему завершить так удачно начатый спектакль, и получить еще одну, вполне привычную порцию удовольствия, – нет, не жалость и уж точно не страх – все эти чувства он давно утратил, оставив где-то в таком же подвале, или кустах, или подворотне – он уже и не помнил точно, променяв их на такие же большие, умоляющие, наивные детские глаза.

Вот! Он наконец-то схватил мысль – почему так не хочется убивать девочку – в ее взгляде не было мольбы и страха – только ожидание, как будто самое ужасное с ней уже случилось и ничего хуже уже произойти не может. А ведь это не так! Он даже повеселел, поняв в чем дело. Ведь ему-то точно было известно, что может, может случиться многое, и даже хуже, ужаснее.

Как будто кто-то на небесах бросил ему вызов, решил поиграть с ним, спросил: «А сумеешь ли уничтожить, поломать, стереть этот взгляд?» Он точно знал, что сумеет, и тому, на небесах, это следовало доказать.

Но не сейчас, завтра. Ему нужно было подготовиться. Возбужденный новой идеей, он даже не сразу осознал главную свою проблему – а куда деть ребенка? Связать и оставить в подвале? Опасно. Сантехник или электрик действительно могут держать сюда путь. Район многолюдный, кто-то обязательно зайдет, услышит детский писк, поднимет шум. Тащить с собой через весь город? Еще хуже. А может быть… Да нет, опасно. Вон она как смотрит – все понимает. Нет, ну всё-таки что, если…

Рассудив, что за день ничего не случится, а если и произойдет, то уж он-то тертый калач, заметит, почует, он, как смог, запугал находящуюся в полной прострации девочку, взяв с нее обещание молчать, никому ничего не рассказывать о произошедшем, а, лишь только вернется домой, сказаться больной и улечься спать; посулив многочисленные подарки и сладости за то, что он сделал (если только завтра она придет сюда, чтобы их получить), и, представив случившееся игрой, «нашей маленькой тайной», он сам отвел малышку домой.

Девочка неожиданно легко на все согласилась, и он, провожая ее до лифта, мельком подметил, что фигуры бабушки в окне нет – волнуется, старая! С трудом подавив в себе желание зайти с малышкой в кабину, лелея в душе новое, неокрепшее еще чувство, он сочинил убедительную историю о причине ее задержки и еще немного попугал для острастки. Пообещал, что будет следить и, с легким сердцем, радостно заспешил по своим делам.

А малышка, зайдя в лифт, нажала самую последнюю, двенадцатую кнопку, хотя жила на пятом этаже. Она точно знала, что завтра ни за что не сможет зайти в этот вонючий подвал, и что бабушка, уже, наверное, умерла от беспокойства, и что она успеет, даже он следит, успеет, пробежать из кабины на общий подъездный балкон и, не думая ни секунды, (ведь самое страшное в жизни уже случилось) – вниз, вниз, головой вниз, чтоб только побыстрее вылетели из нее эти воспоминания, и солоновато-горький привкус во рту, и запах, самое главное, мерзкий, тошнотворный запах.

Глава 1