Хоровод воды

Ну, началось. Отмудохают, деньги отберут – ха-ха, не отберут, потому что денег нет! – ну хорошо, просто отмудохают, для забавы, как мистер Блонд в «Бешеных псах» – потому что мне это нравится! Потом – Димон, Тигр Мракович, капельница, отходняк, трезвость.

Ну нет.

– Ребята, – заплетающимся языком, – зачем в отделение? Я домой иду, недалеко тут.

Недалеко! Ха-ха! Надеюсь, теперь, когда я знаю, где я, мое «недалеко» звучит убедительно?

– Пошли, пошли, – и хватают за локоть.

На секунду – вспышкой, словно стробоскоп высветил: удар правой, вырвать дубинку, второму – промеж глаз. И – бежать.

Ну да. Кино семидесятых, видеосалоны моего детства, позабытый дом.

Я так не умею.

– Пошли, пошли.

– Ребята, – говорю я, – послушайте. Я пьяный, это правда. Но тут такое дело – у меня отец умер. Похороны вчера были. Отец, понимаете?

– Ага, – говорят, – конечно. У всех отец умер, как же.

– Послушайте, нет, в самом деле. Я с матерью жил, она говорила, что отец нас бросил. А это, мол, просто дядя Саша… ну, заходил иногда, я к нему тоже ездил, он геолог был, с ним интересно было. Я только потом догадался, когда фотографию увидел, он там с мамой в роддоме. Ну, и я в кульке с бантиком. Понимаете? Никакой не дядя, а отец. Почему-то скрывал, наверное, из-за жены. Хотя с ней все равно развелся, представляете? Но маму он сильно любил, я всегда чувствовал. Дети, они же чувствуют такое, правда? И он умер теперь, понимаете? Умер – и его закопали. Вчера. А меня даже на поминки не позвали, будто я и не сын ему. Как же так получилось, а?

И пока я говорю, они тащат меня к машине, но тот, который слева, вдруг останавливается и говорит второму: погоди, Коля! – и мы так и замираем посреди сугроба: два мента и я, распятый между ними.

И в этот миг время будто останавливается, я не чувствую холода, только вкус собственных слов на губах: Как же так получилось, а? Молчащая мама, любимый дядя Саша, неведомый «папа Вася» – как же так получилось?

Мой брат Никита, наверное, уже вернулся с работы домой к жене, лежит в супружеской кровати, держит свою Машу за руку, тоже думает: как же так получилось? Папа, мама, дядя Саша – и эта женщина, как ее – Лёля? – которую он сегодня впервые увидел. Что случилось с ними тогда, тридцать лет назад?

7. 1975 год. Сияющие пропасти

Света сидит у темного окна, глотает слезы. Желтый круг от фонаря, одинокие фигуры прохожих. Сколько раз ждала, пока появится Вася, – никогда больше не будет ждать. Даже если он в самом деле останется – не будет. Как он может остаться? Он ведь больше не любит. Он любит другую. Молодую, красивую. Говорят, она пишет стихи. Говорят, у нее номенклатурные родители в Ленинграде.

Света глотает слезы. Все в прошлом – полупрозрачные листы самиздата, разговоры о будущем России, запах детских пеленок, таз с кипящей водой на плите, подгузники на кухонной веревке, ночные крики маленького Никиты, все в прошлом. Невозможно жить с мужчиной, который больше тебя не любит. Лучше одной.

Но Света не одна. У нее сын, маленький Никита. И вот она подходит к кроватке, поправляет одеяло и…

Нет, не так, все не так. Откуда я знаю, что она думала, как все было в тот год, когда мне исполнилось семь? Попробуем заново, без ложного психологизма, без мелодрамы, без имен, холодным, логичным стилем семидесятых.

Начнем, скажем, так: была и у нее семья…

Была и у нее семья. Был Муж. Муж был борец за правду и справедливость. В запертом ящике письменного стола Муж хранил машинописные листки, где была написана правда. Каждый вечер на кухне Муж во весь голос обличал местные порядки, накрыв телефон подушкой. Мы живем в стране лжи, говорил Муж, всю нашу жизнь пронизывает ложь. Вот сегодня в Институте Начальник сказал про Коллегу: «Он так бездарен, что надо выписать ему премию». И выписал. И никто не возразил. Потому что мы живем в стране, где только единицы осмеливаются громко говорить правду. И Муж поплотнее прикрывал телефон подушкой, опасаясь Органов.

Ей было странно его слушать. Ее Отец и Мать детьми бежали от коллективизации, много лет скитались по стране, правдами и неправдами раздобыли себе подложные документы, родили детей в тридцать с лишним – по деревенским меркам, почти в старости. При этом во всех анкетах указывали, что происходили из семьи бедняков. Вступили в партию. Выступали на собраниях. Почти научились верить в то, что сами говорят. Прожили жизнь во лжи. И даже ночью, в подушку, не говорили правды. Потому что все подушки, которым они доверяли, остались в раскулаченных родительских домах, а Мать и Отца жизнь приучила не доверять тем, кого не знали с детства.

Ложь была всё, что у них оставалось.

Если бы Мать и Отец послушались моего Мужа, думала она, они должны были бы давным-давно пойти и написать на себя донос в НКВД.