Хоспис

Бросил мотать головой. Застыло, мертво, подземно горящими глазами глядел на отца. Глаза выкатились из орбит, белки отсвечивали то желтым, то голубым, их расчерчивали тонкие красные прожилки, и само глазное яблоко вдруг почудилось Матвею землей – той землей, что всю обогнул его несчастный последний сын, вернувшийся будто с войны, а на самом деле – из преисподней, а может, с того света, ведь там, где он побывал, никому больше не побывать никогда. Земля медленно вращалась, тяжело оборачивалась вокруг своей оси, выкатывалась из-под облаков и ураганов, вздрагивала, ее океаны лились слезой, разъедали солью камни и пески. Земля, она тоже была человек, грешное существо, и она плакала слепым глазом по себе, по тебе. По всех, кто стекал, умирая, последней слезой по ее старой, корявой, бедной щеке. Нет, не слепая! Она – нас – видит! Видит – всех! Каждого…

Гляди… мы – голые… в тебя – кто как ложится: кто голый, кто одетый…

– Сынок! Не надо так! Не мучь ты себя! Грех на тебе…

Перед Матвеем вдруг будто молния ударила, и половицы подожгла, и огонь заполыхал и заметался.

Он понял: тяжело с грехом – умирать.

"И ведь не верит он ни в какого Бога… и никогда не верил… а вот бы покаяться… да ведь и я тоже!.. не верю… а кто у нас веру-то украл?.. кто?.."

Крючья больных пальцев царапали, царапали простыню.

Простыня сползла и обнажила бледный гобелен.

Все так же выкатывались и горели ночные безумные глаза. Все так же медленно, важно ходили тощие черные кошки из комнаты в комнату.

– Батя! Горит душа! Горит… а ну как там что-то и правда есть?!

Матвей прижал обе руки ко рту.

– Бать! Что молчишь! Ведь есть!

Матвей нашел в себе силы кивнуть. Рук от лица не отнял.

– Бать, а я, правда, свою прожил жизнь?.. свою?!.. а может, чужую?.. Воровал, воровал… и доворовался… Да разве она была – моя?.. Нет!.. не моя. Нет! Я все время только и думал… как бы стибрить удачно… то… что плохо, плохо… плохо…

– Тебе плохо?!

Матвей вскочил, схватил Марка за плечи. Тряс.

– Сынок! Сынок! – Плакал в голос, всхлипывал. – Скажи мне! Скажи! Что у тебя сейчас болит! Лучше я свою руку сломаю! Ногу! Пусть у меня болит! А не у тебя! У меня! У меня!

Рыдал неудержно.

Марк выдавил из окровавленного рта длинный хрип:

– Плохо… лежит…

***

Однажды в дверь постучали. Звонок у Матвея не работал.

Матвей медленно прошаркал к двери. Открыл. На пороге стояла соседка Людочка.

Матвей попытался распрямить согнутую спину.

– Здравствуйте, Людочка, – тихо сказал он, – чем могу служить?

Людочка смотрела Матвею прямо в лицо. Джинсы у нее на коленях вздувались. Воротник мужской рубашки шевелил сквозняк. Круглые, как у совы, спокойные глаза. Мудрая, должно быть, подумал Матвей, уж точно умнее меня.

– У вас сын умирает? – вопросом на вопрос ответила Людочка.

Матвей нашел силы кивнуть.

– Давайте я помогу вам за ним поухаживать, – сказала Людочка деревянным голосом.

Это прозвучало как приказ.

Матвей посторонился, и Людочка вошла в квартиру.

Скинула туфли, босиком подошла к дивану, где лежал Марк.

– Ну вот, – грубо и весело сказала она Марку, – лежишь ты тут. Лежишь. Валяешься! Вместо того чтобы встать да по хозяйству отцу помочь. – Подоткнула ему ловкими руками одеяло. Выпростала из-под одеяла его руку и положила ему на грудь. – Притворяешься, парень! Знаем мы. – Быстро расправила ему сильными пальцами выпачканный кровью ворот сорочки. – Ну да ничего. И на тебя, мусор, метла найдется!

Матвей хотел вскрикнуть: что вы несете! – а потом враз понял: так надо. Людочка нарочно грубила его сыну; так она встряхивала его, оборачивала его застылое лицо, что уже неотрывно глядело во тьму, к свету, в жизнь.

А может, она просто такая была, эта Людочка: грубиянка. Но добрая.

Она повернулась к Матвею.

– У вас тряпка, ведро есть? Полы намою. Грязь у вас. А ему свежий воздух нужен.

– Есть, – растерянно сказал Матвей.

Принес тряпку, щетку и ведро воды. Людочка, закатав джинсы до колен, ловко и быстро возила тряпкой по полу. Щетку презрительно пнула: нагибаясь низко, руками мыла пол, тщательно, аккуратно. Матвей невольно залюбовался. "Хорошая баба, какая хорошая баба. Вот бы жениться. Да ведь у нее муж есть. О чем помышляю, старый дурак!"

Марк косился на незнакомую женщину в штанах, что сердито и быстро мыла полы в его доме. Вот сейчас она поднимет тряпку и ею мазнет его по лицу. Или выжмет ему на грудь.

– Вы так… – прохрипел он.

Людочка бросила мыть пол, выпрямилась, кулаком отвела со лба прядь и сумрачно глядела на больного.

– Что – так?

– Так ловко моете… красиво…

– Красиво, ха! – Людочка хохотнула, окунула в ведро тряпку, отжала и снова стала елозить ею по сырому полу. – Невелика красота!

Закончив работу и вымыв руки, она слишком близко подошла к Матвею; Матвей слышал запах ее духов, смешанный с острым потом.

– Ну и что? – спросила.

– Что – что? – изумленно переспросил Матвей и вытер ладонью вспотевшую лысину.

– А то. Обед есть?

– Картошка сварена.

– А суп? Я вам супчик сейчас сварганю. И болящий пожрет, и вы похрюкаете.