Хождение по своим ранам

Я пополз к своей, бугрящейся вывернутым нутром, лишенной какой-либо жизни, давно убитой высоте. Не думаю, что немцы заметили меня и предводимый мною взвод — они били по пристрелянным рубежам, а пристреляли они каждый бугорок, каждую травинку. Я довольно сносно научился различать по полету калибр мин и снарядов, и на этот раз немцы почему-то не скупились на снаряды и мины крупного калибра. Свежие, чуть не в метр глубиной воронки, естественно, в какой-то мере облегчали нашу участь, но слишком велик был соблазн их спасительной глубины, поэтому мы прятали свои головы в мелких, как от дождинок, выбоинах.

Не знаю, кто сказал, но сказал кто-то из великих и мудрых людей, что если б человек ведал, что его ждет впереди, он не мог бы жить. Мысль в основе своей далеко не оптимистическая и все-таки она верная, все мы живем надеждами, часто призрачными, несбыточными, и, что удивительно, даже тогда, когда не остается никаких надежд, мы продолжаем обманывать себя, ждем чуда, и чудо иногда снисходит до нас — не задетые ни одним осколком, мы добрались до упомянутой безымянной высоты. Установили пулемет, расчистили стрелковые ячейки, приготовили гранаты, ручные и противотанковые. И представьте себе, я даже письмо написал, написал той девочке, к которой был неравнодушен. В письме, конечно, не было и намека на место моего пребывания, по нему и не определишь, в какое время года оно писалось. Думаю, не открою военной тайны, ежели скажу, что писалось оно летом, в июле, а какого числа, не помню, вернее, я и не знал тогда, какое было число, какой день.

Помню только, день этот как и все окопные дни, тянулся бесконечно длинно. И как я обрадовался, когда увидел, что стоящее над моей головой, зияющее, как слепая рана, кроваво-красное солнце стало снижаться. Сразу захотелось, чтоб скорее пришла ночь единственная отрада переднего края, его стрелковых ячеек. Но до ночи было все еще далеко, стоял как раз такой час, когда немцы могли возобновить атаку со своего задонского предмостного плацдарма. Метров двести обугленной земли отделяло нас от нацеленных в наши души скорострельных вражеских пулеметов и винтовок. На этой убитой земле лежали кто с закинутыми на затылок руками, кто все еще с бегущими, подогнутыми в коленях ногами, в большинстве своем молодые, может быть, моего возраста бойцы. Их убило в нашей недавней контратаке.

Один из них лежал невдалеке от моего окопа, лежал весь на виду в кирзовых — с вытертыми, как мешковина, голенищами, — больших, явно не по ноге, сапогах. Я, может быть, не обратил бы внимания на них, если б сам был в таких же сапогах, но я был в ботинках, что не могло не унижать моего лейтенантского достоинства. Мальчишка, сопляк, я еще мог думать о каком-то достоинстве. И все-таки, поверьте мне, ноги мои долго тосковали о соответствующей моему недавнему званию обуви. Тосковали и плечи, они мечтали о портупее, о перекрещенных за спиною ремнях. Я изредка поглядывал на утыканные резиновыми пробками подошвы сапог, но видел не одни подошвы, руки видел, сначала лилово-багровые, потом черные, с растопыренными, как бы окунутыми в смолу пальцами. И лицо черное, начинающее вскипать черными пузырями. И только волосы соломенно золотились и шевелились, когда пролетали, разрываясь за нашей спиной, тяжелые снаряды.

Чтобы как-то скоротать время, я опять потянулся к карандашу, вынул из полевой сумки полевую книжку. На предназначенном для боевого донесения листке я набросал какой-то рисунок, нечто похожее на одиноко сидящего в неглубоком окопчике бойца, и чудно получилось: боец походил на меня, я увидел себя, но не как в зеркале, а так, как видишь себя изнутри, из самого же себя, видишь своими ощущениями. И вдруг мне стало жутко: карандашные штрихи слились в сплошное черное пятно, я вырвал листок, смял его и бросил за бруствер, потом спохватился — листок мог привлечь внимание немцев, поднялся, хотел было глянуть на выброшенную бумажку, но увидел угольно-затемненное солнце, оно было так близко, что я оторопел и не сразу догадался, что увидел все то же вскипающее черными пузырями, убитое человеческое лицо. Оно чернело на фоне недалекого, ранее не замеченного мной Дона. Как лезвием старой казацкой шашки, полоснул меня поникший, исподлобья глянувший, сурово насупленный Дон.

Возможно, затаил полоненный Дон горькую обиду и не только на меня, но и на зазелененную звездочку на моей вымокшей в поту хлопчатобумажной пилотке. Да и не затаил, все сильнее, все заметнее темнел он этой обидой.