Хождение по своим ранам

Валя сама рванула стягивающий пояс юбки, спустила ее на колени. Кровь текла из-под синих, окантованных красной материей трусов. Валя рванула их, обнажив нижнюю часть туго спрессованного живота. Возле паха родниково билась рудеющая — с пуговицу — слепая рана. Я стал придерживать наложенную на нее подушечку бинта, но мои пальцы била такая дрожь, что Валя крепко выругалась и тут же укоризненно покачала головой, горько улыбнулась. Эта улыбка придала некоторую смелость моим пальцам, они уверенней прикасались к бинту и к мраморно холодеющей белизне обнаженных ног. После перевязки раненая попыталась встать, но встать не могла, я подсунул под нее свои ладони, ощутив ими тепло, похожее на тепло пролитого парного молока. Откуда-то прибежали санитары, положили Валю на носилки. Носилки, покачиваясь, поплыли в глубь сосенника, а брезентовая сумка с красным крестом осталась возле землянично набрякшего песка.

Донимаемый беспрерывными минометными налетами, капитан Башок решил вынести свой командный пункт в открытое поле, в подсолнечники. Мы тоже перебрались и окопались в подсолнечниках. Перебирались и окапывались ночью. А ночи наступили темные, под стать чернеющей под ногами бугристо вылопаченной земле. На ней лежали отблески горящего Воронежа, дым поднимался до самого неба. А в небе монотонно, как бы кого-то убаюкивая, гудели наши тяжелые бомбардировщики — ТБ-3. Они легко попадали в ножницы кромсающих ночную темень немецких прожекторов и легко сбивались. Но как тяжело они падали, как тяжело расставались со своим ночным, не так уж высоким небом!

— Смотрите, товарищ лейтенант, — я увидел поднятую голову стоящего впереди меня Адаркина, а над его головой схваченную прожекторами, белую, явственно различимую точку, слепо летящую, как бабочка под абажуром лампы, на фонтанно хлещущие струи зенитного огня. Точка вспыхнула, прожекторы шарахнулись, прижались к земле. А земля тряхнулась, да так, что долго был слышен ее нутряной, надсадный стон.

На этот раз я не рыл себе отдельного окопчика, ясно понимая, что должен разделить судьбу вверенных мне бойцов, а их было одиннадцать человек на шесть противотанковых ружей, волей-неволей мне пришлось присоединиться к глуховатому Симонову, занять место убывшего Селиванчика.

Окоп Симонов уже вырыл, подковообразный, с площадкой для ружья, с нишей для противотанковых гранат и бутылок с зажигательной смесью.

Мы все довольно точно научились узнавать время по звездам, по черпаку Большой Медведицы. Даже Наурбиев, когда приходила его очередь стоять на посту, долго глядел на небо и безропотно становился только в том случае, если убеждался, что сменяемый с поста Тютюнник не спутал Большую Медведицу с Малой Медведицей или созвездием Гончего Пса.

Не мокрели мои портянки, мои ноги, росы не было, она не могла выпасть, было жарко даже ночью, все везде горело. Не вымокшая в росе августовская ночь звенела (в ушах моих), вернее, не звенела, а гудела, ухала одиночными взрывами тяжелых снарядов, выгибала лебединые шеи зеленоватых ракет; при их свете четко обозначались упрямо склоненные затылки подсолнечников, они, эти подсолнечники, почему-то напоминали стадо баранов перед воротами бойни. Вскоре я догадался, что в ушах моих гудит моя кровь, она слышала уже приближение рассвета.

Глуховатый Симонов молча перебирал ружейные патроны, протирал их вынутой из сумки портяночной тряпкой. На правой руке его — как это я не заметил раньше! — не хватало указательного пальца. Значит, из ружья стрелять он вряд ли сможет, стрелять придется мне. Ну что ж, я готов, а Симонов, пусть он хорошенько протирает патроны да готовит к бою противотанковые гранаты.

За нашей спиной, в тихо выбрезжевшемся рассвете рождался (ах, лучше бы он не рождался!) еще один день фронтового лиха. Его зари я не увидел, видел только кровоподтеки да ту нездоровую желтизну, которая обычно бывает под глазами измученного лихоманью человека. Приблизилось время идти за завтраком. Пошли Адаркин и добровольно вызвавшийся старший сержант Миронов.

Сникли лебединые шеи зеленоватых ракет. Едва заметными стали стежки трассирующих пуль, зато явственней увиделся горящий Воронеж и — чудно как! — в горящем городе что-то заскрежетало, как будто из трампарка выходили трамваи. Туговатый на уши Симонов и то услышал этот скрежет и грохот, рассыпал свою певучую скороговорку:

— Как у нас в Златоусте заскриготало, ровно железо пластают. С чего бы это, товарищ лейтенант?

Я сам не знал, с чего бы это? Узнал немного после, когда перед нами забухали, встали черной стеной оглушающие взрывы.

Рыгали шестиствольные немецкие минометы — ишаки, они давились, рыгали и в самом деле, как ишаки. Началась минометно-артиллерийская подготовка. Длилась она… Впрочем, я не могу точно сказать, сколько она длилась. Я не видел, когда взошло солнце, да и ничего я не видел, кроме спины Симонова да стоявшего на козлиных ножках ружья.