Хожение за три моря

Афанасий Никитин не только был иноземцем, «гарипом» – он, кроме того, в течение долгого времени не был уверен, что ему удастся вырваться из этого состояния и вернуться на Русь: «Горе мне окаянному, яко от пути истиннаго заблудихся и пути не знаю уже, камо пойду… Господи!.. Не отврати лица от рабища твоего, яко в скорби есмь… Пути не знаю, иже камо пойду из Гундустана…» (Л, л. 452 об., 454). Что же ему оставалось делать? Иногда он просто впадал в хандру и отчаяние: «А все черные люди, а все злодеи, а жонки все бляди, да веди (ведьмы – Я. Л.

), да тати, да ложь, да зелие, осподарев морят зелием…» (Л, л. 446). Эти слова Никитина истолковывались разными авторами по-разному: Г. Ленхофф склонна была относить их к индуистам и видеть в них доказательство желания Никитина примкнуть к господам страны – мусульманам[1409]

; Н.И. Прокофьев относит слова Никитина к «феодальным верхам и правителям Индии»[1410]

. Приведенные слова Никитина непосредственно примыкают к его рассказу о бидарском базаре, где едва ли могли быть представлены преимущественно «феодальные верхи», да и вообще какая-либо одна группа жителей «Гундустана». Эти слова – не характеристика «индеян»: у Никитина, как мы увидим, вскоре завязались с ними иные, куда более человечные отношения, а просто выражение крайнего недовольства жизнью в чужой стране.

Но застряв в «Индийской стране» прочно, русский «гарип» не мог только ограничиваться выражением своей хандры и тоски по родине. Он неизбежно должен был начать смотреть на мир другими глазами – теперь уже не как представитель большинства населения, а как метэк. И тут он находил общий язык с другими неполноправными людьми «Гундустана»: «индеянами» – «кафирами», «язычниками», как именовали мусульмане индуистов. «…И познася со многыми индеяны. И сказах им веру свою, что есми не бесерменин – исаядениени (веры Иисусовой) есмь християнин, а имя мне Офонасей, а бесерменское имя хозя Исуф Хоросани. И они же не учали от меня крыти (скрываться) ни о чем, ни о естве, ни о торговле, ни о маназу (молитве), ни о иных вещех, ни жон своих не учали крыти…» (Т, л. 377). Это было тем более дорогим знаком доверия, что «индеяне», как отметил Никитин, «з бесермены ни пиют, ни ядят… а от бесермен крыются, чтоб не посмотрит ни в горнець, ни в еству. А толко посмотрит, ино тое ествы не едят» (Л, 448 об).

Но жить все-таки приходилось в стране, где правили преимущественно «бесермене». И Никитин вынужден был поступать, как поступает обычно метэк в иноземном окружении: именовался «нормальным», по-«бесерменски» звучащим именем «хозя (ходжа) Исуф Хоросани», заодно приписывая себе «нейтральное», хоть и не местное, но все же мусульманское, «хоросанское» происхождение (Хоросан – область в Иране). Сдвиги происходили не только во внешнем поведении «гарипа», но и в его психологии. Окружающая среда оказывала какое-то влияние на Никитина. Бахманидский мусульманский султан был могущественен, он вел – по крайней мере, в то время, когда Никитин жил в Индии – успешные войны с соседями. Чем объяснялись такие успехи? Современникам они казались грандиозными и неотвратимыми – человек Средних веков неизбежно думал в таких случаях о благоволении божьем. Неслучайно рассуждения Никитина о «правой вере» следовали за фразой, вырвавшейся у него после рассказа о военных успехах султана: «Такова сила султанова индейского бесерменскаго. Мамет дени иариа (Мухаммедова вера им годится)…» (Л, 456). Написав это, Никитин явно задумался: следует ли христианину так хвалить мусульманского султана и его веру?