Хозяйка тайги

Где-то через час жены ссыльнокаторжан собрались за длинным столом, через неохоту пожевали пережаренную, жестковатую отбивную, запили разбавленным водой вином и собрались хоть пару часов, да урвать у сна. Трубецкая вновь подошла к Лобанову: ее волновала их дальнейшая возможность добраться до далекой пока что Сибири.

– Назовите мне хотя бы один закон, запрещающий свободному человеку путешествовать по России, куда ему вздумается. Даже если вздумалось как раз в Сибирь податься.

– А ваши лошади? – негромко спросил Лобанов. – Где вы собираетесь брать для них овес? Ваши благородные рысаки откажутся и от коры деревьев, и от лебеды. А большего вы за Уралом и не сыщите. Да и об жесткую траву летом они лишь морды себе повредят.

– Всегда можно найти других лошадей, Николай Борисович.

Лобанов окинул взглядом сидевших за длинным столом женщин и опустил голову.

– Да половина из вас быстро сгинет, княгиня, – прошептал он.

– Зато сгинем-то со спокойной совестью… Иначе наша долгая и благополучная жизнь там, в Петербурге, превратится в геенну огненную… Николай Борисович, скажите, что с моим мужем?

Лобанов пожал плечами.

– Он не сдается, не пал духом, а это многого стоит. А вот когда подумаю об этом борзописце Кюхельбекере… до чего ж сложный человек! Мечется в тесной одежонке, отказывается другую, по размеру, одеть и распевает детские песенки, когда с ним заговаривают. Меня так вообще «папенькой с отрезанной ногой» величает. Сумасшедший, как есть, сумасшедший! Он видит в Сибири не гигантский мертвый дом, а будущее всей России. Будущее, построенное на костях ссыльнопоселенцев… Нет, определенно, его не в Сибирь, а в желтый дом надобно!

В тот вечер Лобанов не успевал следить за беспокойными своими гостьями. Одни из них подыскивали себе место для сна, другие писали письма или оправляли потрепавшуюся за время дороги одежду, а тут вдобавок из Перми прибыл новый возок. От новоприехавших узнали, что дорога на Пермь и далее на Урал превратилась в пустыню снега и льда.

– Вот это зима, отец родной! – сказал один из новоприбывших станционному смотрителю. – Мы чуть в снегу не потопли. Я видел деревни, в которых из сугробов только трубы едва виднеются.

В этой сутолоке никто не заметил, как Ниночка вышла из комнаты и проскользнула на улицу. Прячась за санями, подобралась к флигелю, ставни на котором были заколочены намертво, а у дверей дежурил одинокий солдат в теплом тулупе. Борясь с холодом, он навязал себе на сапоги пучки сена, стоял, перетоптывался на крыльце, ежился.

Шорох, с коим мела землю длинная Ниночкина шуба, заставил его подскочить резво и предостерегающе вскинуть ружье.

– Кто здесь? Пароль! – крикнул он.

– Двадцать пять рублей, – отозвалась Ниночка негромко. И замерла в тени дома. Солдату было никак не разглядеть ее, но, услышав женский голос, он подуспокоился и опустил ружье.

– Ступай себе, барынька.

– Двадцать пять целковых за один лишь взгляд в окошко…

– Нет. Они меня тогда тоже на каторгу сошлют. А у меня жена, детишек четверо. Я ведь еще хочу с ними свидеться.

– Вот и сделаешь им тогда большой подарок – тридцать целковых.

Солдат воровато огляделся по сторонам.

– Я еще никогда не держал тридцать рублей в руках. Где ты, барынька? Ты только в окошко на них глянуть хочешь?

– И более уж ничего!

– Тогда поторопись. Там у четвертого окна ставенки как раз отходят. Кого ищешь-то?

– Лейтенанта Бориса Тугая, – Ниночка бросилась к окну. Солдат медленно плелся за ней по пятам. Он глядел на нее, и в глазах его разгоралось недоброе пламя. «Какая цыпа-то молоденькая!»

– Ну, что, здесь тот, кого ты ищешь? Вот делают баре рехволюции по-глупому. А их все равно в живых оставляют, как же-с, они ж благородия у нас, сиятельства. А бабенки их за ними по Руси шмыргают, как будто обоз свадебный! Святый Боже, что ж со всеми нами станется, коли мы на государя-батюшку так поплевывать станем! Коли б мужик на царя поднялся, его б терзмя изорвали, спалили да пеплом с помоями смешали… А этим что ж станется, – и он со злобой ударил кулаком по стене флигеля. – А ведь государя-то порешить собирались! И все равно живехоньки, деньжищ-то, поди, много, и от смерти безносой откупятся!

– Замолчи, – потребовала Ниночка. Впрочем, она почти и не слушала, что там солдат бормочет. – Пятьдесят рублей! – с этими словами она приоткрыла ставни и заглянула в темную комнату, освещенную лишь тремя свечными огарками. На полу, закутавшись в одеяла, сидели или лежали люди в обносках, мертвецки бледные от долгого заключения. Ниночка увидела Трубецкого. Он сидел рядом с Волконским и Луниным у стены и пил из какой-то жестянки кипяток. Лунин жадно грыз сухарь.