Хозяин музея Прадо и пророческие картины

— Тринадцатый зал?

Смотрительница, к которой я в отчаянии обратился за помощью, смерила меня взглядом с ног до головы, будто я спросил, есть ли жизнь на Марсе.

— Я договорился с другом встретиться там, — пояснил я, стараясь сгладить неблагоприятное впечатление.

Она захихикала.

— Что вас так позабавило? — удивился я.

— Над вами подшутили! В нашем музее нет зала номер тринадцать. Несчастливое число.

Мне потребовалась минута, чтобы осознать смысл слов дежурной. В Национальном музее Прадо, крупнейшем культурном учреждении страны, посчитали уместным не присваивать залу зловещий номер. Подобно тому, как в салонах самолетов некоторых авиакомпаний отсутствует ряд кресел под номером тринадцать, или, например, во многих отелях после двенадцатого этажа следует сразу четырнадцатый. Я обомлел.

— Даже не ищите. Серьезно. Его никогда не было, — добавила девушка.

В тот вечер я понял, что такое вакуум. Абсолютная пустота. Внезапно я очутился в тупике, уткнулся в стену, которую было невозможно преодолеть. И что мне оставалось делать? Фовел сыграл со мной скверную шутку? Или же заданная мне головоломка являлась своего рода испытанием? Я предпочел думать именно так.

Фовел с первого взгляда напомнил мне другого наставника, с кем юный Кристиан Жак познакомился у Мецского собора близ Люксембурга в начале семидесятых годов. В свое время, когда я об этом читал, история произвела на меня большое впечатление. Однажды Жак, которому предстояло пройти долгий путь, чтобы превратиться во всемирно известного писателя, кем он ныне является, любовался барельефами знаменитого собора. К нему подошел незнакомый человек «среднего роста, широкоплечий, с седыми волосами» (еще один седовласый, как и старец Пьера Карпи!) и предложил помощь в качестве гида. Он назвался Пьером Делевром, и это имя неизбежно наводило на мысли о масонстве, поскольку в буквальном переводе означало «камень созидания». Неизвестно, являлся ли тот человек тем, кем назвался, но случайный знакомый преподал Жаку первоосновы кафедральной иконографии. Он предложил общий подход к пониманию такого явления, как христианские храмы, которые с тех пор автор воспринимал как «машины», необходимые, чтобы приблизиться к божественному.

Однако урок Делевра не был и безвозмездным даром. Жаку пришлось пройти ряд испытаний, в частности, доказать, что он действительно достоин наставничества. Еще он принял обязательство употребить полученные знания на благие цели, то есть нести миру свет, а не сеять новые семена смуты. Неужели Фовел подверг меня аналогичной проверке? А может, это я, оглушенный потоком информации, который излился на меня в последние дни, утратил связь с действительностью? И мне стали мерещиться призраки, когда самый обычный человек просто пожелал перемолвиться парой слов с молодым человеком, увлекавшимся живописью?

Прежде всего следовало успокоиться. И обуздать буйное воображение. Проявить терпение. Если маэстро должен появиться, он придет. Если же нет, наверное, имело смысл заглянуть в музей в другой раз, например, завтра. И выбросить из головы всю эту муть. В конце концов, идея, что меня подвергают своеобразному испытанию, являлась исключительно плодом моей фантазии.

Я приободрился и вернулся в галерею, где висела «Ла Перла». Независимо оттого, появится маэстро или нет, я имел возможность порадоваться, насладившись живописью, о которой узнал много нового. Размышления около любого из шедевров выставки не повредят. Тем более я теперь хорошо понимал, что высшая цель художника — своим творчеством заставить зрителя пережить душевный опыт.

Я выбрал картину «Святое семейство под дубом». Размерами доска походила на картину, которую мы изучали с Фовелом в воскресенье. В центре композиции также находилась Мадонна с двумя младенцами, но в отличие от «Ла Перлы» без Елисаветы. Отсутствие одного персонажа изменило ауру картины, нагнетая напряжение. Я уловил это сразу, с первого взгляда. Беспомощный перед новой загадкой, подавленный напрасным ожиданием, я решил положиться на интуицию. Сначала я не придал большого значения первым впечатлениям. Но постояв пять минут около «Святого семейства», не отрывая от него взгляда, заметил, что первоначальное ощущение смутного беспокойства усугубилось, трансформировавшись в необъяснимую давящую тоску.