Хозяин усадьбы Кырбоя. Жизнь и любовь

— Почему же нельзя, — ответил Рудольф, — но я считаю, что не стоит. Я все равно вернусь сегодня вечером или в крайнем случае завтра утром. Может, ты боишься оставаться здесь одна по ночам?

— Да нет, — ответила Ирма, — я привыкла к одиночеству. Дом, где я росла, тоже стоял в отдалении, на опушке леса. К тому же я все равно не сомкну глаз, пока тебя не будет дома.

— Только не плачь, как в тот раз, — сказал Рудольф.

— Нет, дорогой, я у тебя очень мужественная жена, так что ты можешь ехать со спокойной душой. А за это разреши мне проводить тебя до волостного правления, будем ждать вместе, пока приедет автомобиль.

— Конечно, — согласился Рудольф, — а оттуда можем ехать вместе до поворота на наш хутор.

— Мы можем эту дорогу и пешком пройти и вместе выйти навстречу автомобилю, — сказала Ирма.

— Как хочешь, — произнес Рудольф.

И они вышли вместе из дома, чтобы идти к волостному правлению и позвонить оттуда — вызвать машину; затем они отправились в сторону города, навстречу автомобилю. Никогда еще Ирма не совершала такой прогулки. И не то чтобы она отметила это про себя, когда шла с мужем, — нет, мысль эта пришла позднее. Пришла в ту минуту, когда к ним подъехал автомобиль и Рудольф попрощался с нею. Вернее — это был прощальный поцелуй, и Ирме показалось почему-то, что она целует мертвого, хотя она никогда не целовала мертвых, и могла теперь узнать, что это такое. Едва она почувствовала этот поцелуй на своих губах, из ее глаз брызнули слезы. Рудольф пытался поцелуями унять ее слезы, но не смог, слезы текли и текли. Он так и оставил жену у проселка на обочине шоссе, оставил с ее текущими ручьем слезами, сел в машину, и через две минуты от него осталось лишь облачко белой пыли, и ветер отнес пыль на поля, в кустарники и в лес.

Ирма стояла до тех пор, пока не стало видно пыли, а если она и была видна, то не та пыль, что от машины ее мужа. И тут ей вдруг стало ясно как день, что это был последний поцелуй ее мужа. Она была неизвестно почему настолько в этом убеждена, что, будь у нее под рукой в эту минуту, что-то такое, чем можно оборвать свою жизнь, она, пожалуй, это сделала бы без долгих размышлений. Но ничего не было — ни реки, куда броситься, ни высокой скалы, откуда прыгнуть вниз, ни поезда, ни автомобиля, ни даже ошалело несущейся лошади, ни огнестрельного оружия, ни яда, даже не было веревки — затянуть удавкой на шее. И Ирма осталась в живых, как многие, подобные ей, у которых нет возможности поступить, как велит минутное настроение или порыв.

Когда она пошла домой по безлюдному проселку, вся скованная, налитая какой-то тяжестью, предчувствием близкой смерти, их последняя прогулка представилась ей как какое-то видение, ведь это была их последняя прогулка вдвоем. Ирма уже не сомневалась в этом. Потому и кустик вереска на краю канавы, у изгороди, бросился ей в глаза, и она даже сломала несколько веточек и протянула мужу — напоследок. Но Рудольф, беря вереск, обхватил всю ее руку, и Ирма ожидала, что он покроет ее поцелуями, но муж только притронулся губами к мизинцу, словно шутя; теперь же Ирма понимала, что это была не шутка, а высшее выражение нежности. Позднее, уже на шоссе, Рудольф выбрал несколько веточек вереска — самых цветущих — из пучка на своей груди и вернул Ирме, сказав снова как бы в шутку: «Дающему да воздастся»; однако и это было не шуткой, а благодарностью за все, все. Затем Ирме вспомнилось, что где-то на краю поля она заметила какие-то поздние цветы, хилые, жалкие, неприглядные, но она хотела сорвать и их и дать мужу. Однако ж она не сделала этого, боясь, что Рудольф высмеет ее; теперь она сожалела, что не последовала зову сердца. Что из того, если бы муж и высмеял ее; по крайней мере, она, Ирма, отдала бы ему все, что у нее было.

Размышляя так, Ирма дошла до края поля, где рос орешник, сошла с дороги и двинулась по светло-зеленому лугу, что стоял нетронутый после сенокоса; прошла до третьего, до четвертого куста, увидела гроздь орехов, протянула руку — достать, но так и не сорвала орехи: она не успела сделать это — расплакалась почти в голос и села на зеленом лугу, в тени кустарника. И сидела она там, среди пышного белозора, и выплакивала как бы всю свою жизнь, сама чувствовала и осознавала. Ведь если Рудольф и раньше уже делал то, что он делал, что же он сделает теперь, после такого большого разговора и объяснений? Он наверняка сделает такое, чего не исправит никакая любовь, какою бы большой и чистой она ни была.