Храбрые сердца однополчан

Несколько строчек, начертанных карандашом на листке бумаги, простые слова… Записка, однако, побывала в руках у каждого солдата взвода, когда залегли под огнем противника. Потом она вернулась к Копейкину, измятая и забрызганная чьей-то кровью. Лейтенант хранил ее в своей планшетке до конца войны.

Умное, строгое и доброе слово — сильнейшее оружие политработника — на фронте действовало безотказно.

Иногда мне приходилось быть невольным свидетелем бесед замполита, порой сам он, доверительно советуясь, пересказывал мне состоявшийся разговор. А вот некоторые записи, сделанные моим фронтовым другом журналистом М.Шумиловым о батальонном политработнике гвардии капитане Иване Бирюкове.

«— Товарищ гвардии капитан, разрешите обратиться по личному вопросу?

— Слушаю, товарищ Никонов.

— Беда у меня, товарищ гвардии капитан, ох беда какая горькая!

— Только без этого, Никонов! Отвратительно наблюдать, когда мужики или целуются друг с другом во хмелю, или плачут, размазывая кулаками слезы по щетине.

— Есть… Не буду.

— Ну вот. Теперь продолжайте.

— Пришло письмо из дому. Ребята кричат: танцуй! А я вижу по адресу, что чужой рукой оно писано, так и врос ногами в землю. И точно: соседи сообщают. Померла моя жена, осталось двое детишек: Кольке восьмой год, Надюше пять. Мне бы домой хоть на недельку, товарищ гвардии капитан. Только деток присмотрю и мигом назад.

— Н-да…

— Помрут сиротушки в голоде, в холоде, товарищ гвардии…

— Опять слезы? Возьмите себя в руки, Никонов, а то с вами разговаривать невозможно.

— Слушаюсь.

— Сразу скажу вам, товарищ Никонов, что никто с фронта отпустить не сможет — ни я, ни наш командир, ни даже сам комдив генерал Стученко. Тем более сейчас, когда начинается новое наступление. Сейчас, между прочим, вам и не проехать в тыл: войска движутся вперед, все дороги забиты — против такого течения не попрешь!

— Я бы проскочил, отпустите только…

— Насчет побывки вопрос отпадает, товарищ Никонов.

— Тогда разрешите идти?

— Теперь погодите. Давай-ка закурим да потолкуем маленько.

— Об чем толковать тогда…

— Тогда, то есть теперь, послушайте. Вопрос этот не совсем личный, как вы говорите. Беды и горя на нашей земле сейчас много. Весь советский народ переживает. И деревня ваша, — на Тамбовщине, говорите? — она ж не безлюдна. Дайте мне адрес, я напишу от себя соседям, в правление колхоза напишу, чтобы присмотрели детей, помогли. Хотя уверен, что и без этого люди не бросят на произвол семью фронтовика. Но напишу, сегодня же, сейчас напишу! А нам с вами тем временем надо врага бить покрепче, чтобы поскорее разгромить его окончательно. Воюем с вами уже вон где, не так далеко до победы. Каждый из нас должен понимать и чувствовать, что здесь, на фронте, решается судьба Родины. А это превыше всего, товарищ Никонов.

— Выше этого ничего быть не может, товарищ гвардии капитан!»

Вот второй разговор, состоявшийся между двумя офицерами в минуту откровения, что часто случается перед боем.

«— Задачу уяснил, Копайгородский?

— А к чему мне о ней много знать? При всех вариантах у Ваньки-взводного одна задача: без оглядки вперед.

— Не паясничай!

— А ты не донимай — без того тошно!

— Ничего, злее будешь. Для боя такое настроение самое подходящее. А то раньше ты, когда ротой командовал, вел себя, гм… очень смиренно. Роте форсировать реку приказано, а она во главе со своим командиром разлеглась на бережку, как на пляже.

— Кто старое помянет, тому… Знаешь пословицу?

— Я не о старом, я о ближнем будущем: меня интересует, какие гвардии старший лейтенант Копайгородский выводы сделал и как он думает действовать, когда атака начнется.

— Пусть гвардии капитан не беспокоится: взвод будет идти не последним.

— А что касается выводов?

— А это одного меня касается — другим, думаю, не больно.

— Очень даже больно!

— Режущую иль сдавливающую боль ощущаешь?

— Повторяю: не паясничай!

— Лучше прекратить нам такой разговор.

— Нет! Поговорить давно нужно. Скажи откровенно: до сих пор носишь в душе обиду на начальство за то, что отстранили тогда от командования ротой?

— Да что там… Не обиду в душе, гранату на поясе ношу я.

— А посерьезнее?

— А честно говоря, на кого ж мне обижаться за то, что на форсировании духу не хватило? Только на себя.

— Слышу речь не мальчика, но мужа! Должен, правда, сказать, что не один Копайгородский виноват. Подчиненные его, особенно второй взвод, тоже пасовали перед переправой. Командирская нерешительность мгновенно передалась людям — ты это заметил?

— Еще бы: залегли под огнем, никак в воду было не загнать, что бычки упирались. Но хватит, замполит! Давай лучше о будущем, как ты сам сказал.

— Давай переключимся.