Храм

Марию словно подбросило. Она заметалась по горнице, собирая вещи старика, бегом отнесла их в спальню, потом подхватила старика под мышки и поволокла туда же, но уже на пороге сообразила, что ему совсем другое нужно. Тогда она свернула в кухню и подтащила старика к печи. Взглянула на лежанку... нет, это слишком высоко; даже если б она не устала, и то бы ей не поднять туда старика. Мария села на лавку и заплакала. Но первые же слезы укрепили ее душу. Она стала спокойной и решительной, каждое движение — точным и сильным. Она прислонила старика к лавке, затем подхватила его под мышки и посадила на нее. Затем сама встала на лавку, потянула старика вверх... он даже от лавки не отлепился. Тогда она сосредоточилась, собрала все силы — и со стоном, с криком рванула его... Места на лежанке для старика было мало, и даже когда Мария уложила его по диагонали, его ноги — давно не мытые, с темными полосами между пальцами, свисали с лежанки. Мария подогнула их, прикрыла наготу овчинами, накинула платок и вышла на крыльцо.

Илья был уже во дворе. Он шел неторопливо, поглаживая пса, который радостно ластился к нему, заглядывая в глаза. Поверх пятнистой униформы на Илье была только белая меховая безрукавка, из-под которой выглядывал тяжелый револьвер в кобуре без верхнего клапана. С одного взгляда Мария поняла, как ему худо. Это был маленький напуганный мальчик, который семенит на неуверенных ножках к маме, чтобы уткнуться в ее юбку, зарыться в ее тепло, заслониться ею от того непонятного, что так его испугало. На миг в ней проснулась нежность к нему, но только на миг, потому что уже в следующее мгновение Мария выдавила это чувство из сердца.

Илья подошел, обнял ее, да так и застыл, очарованный солнечным духом ее волос. Он все чувствовал, все понимал — и ничего не мог с собой поделать.

Стараясь быть деликатной, она слегка отстранилась от него.

— Ты вроде бы чем-то напуган, Илюша...

Он заглянул ей в глаза, но ничего не разглядел в них. Как всегда.

— Уже вся округа знает: ночью на храме бил колокол.

Оказывается, колокол слышала не только она. Значит, не почудилось. Было.

— А тебе-то что до этого?

И в самом деле — ему-то что? Илья не мог долго смотреть в пустоту ее глаз и наклонился к псу, чтобы погладить и спровадить его. Когда он снова выпрямился, то был уже заслонен показной уверенностью.

— Почему в хату не зовешь?

— А я знаю — у тебя есть время или ты только до порога? Вон слышу — Ванька движок не глушит. Керосину не жалко?..

— Ее слова были, как мыльные шарики: ничего не весили, ничего не значили. Она повернулась и пошла в хату, оставляя за собой незримую стену. Чтобы пройти сквозь эту стену, Илья весь собрался, даже несколько мгновений не дышал. Было бы счастьем, если б он мог вот прямо сейчас вернуться к вертолету, улететь, забыть Марию... да, да — это самое главное: стереть о ней память, как в компьютере, без следа.

Проходя мимо зеркала, Мария опустила платок с головы на плечи и поправила нечесаные волосы. Потом все же взяла расческу; продрать ее через толщу тяжелых, плотных волос было непросто. В зеркале она увидала, что Илья смотрит не на нее, а куда-то в сторону. Она проследила его взгляд. Илья глядел на бутыль самогона и стакан, которые все еще стояли на полу. Ну и ладно...

— Позавтракаешь?

— Нет. – Он так ничего и не спросил. Сел к столу и невидяще уставился в окно. — Не нравится мне эта чертовщина. И без нее тошно... Чую — беда идет.

— Я свою беду пережила, горше не будет.

— Господи!.. — Это был не голос, это был стон. — Ну что ж мне такое сделать, чтоб вырвать тебя из прошлого?

Он столько раз говорил ей, что нужно жить сейчас, сегодня, что нужно радоваться жизни, наслаждаться ею — ведь есть чем наслаждаться! — нужно только открыть себя для этого, открыть глаза и увидеть это рядом. Какой смысл жить с закрытыми глазами, перебирая прошлое и теребя старую рану? Он столько раз говорил ей: я понимаю, твой мазохизм — это болезнь, и как всякая болезнь — она требует времени, другого лекарства нет, пока не придумали, — но хоть попробуй бороться! сделай хоть небольшое усилие... Он уже столько раз говорил ей это, что повторять не имело смысла: эти слова она не хотела слышать — и потому не впускала в себя. Вот если бы он мог молиться, как она, у них бы появилось что-то общее. Прежде она никогда не молилась, а теперь только это ее утешало. Ее единственное лекарство. Все молитвы обращены в прошлое, думал он. Если нет энергии, чтобы заживить рану, где еще ее взять? — разве что у Бога попросить...

После университета ему стало трудно говорить с ней. Теперь в разговоре с ней ему приходилось контролировать каждую свою фразу. Он сознательно адаптировал себя, стараясь подстроиться к ней, а она это видела — умная ведь баба. Вначале это ее смешило, а потом стало раздражать. Иногда ему даже казалось, что теперь она его за это презирает. Повернуться и уйти — если б он только мог!..

— А ты ничего не делай. И ничего не говори, — сказала Мария. — Так будет лучше.