Храм мотыльков

– Я твоя мама. Тереза Бах. Ты разве не помнишь меня? – спросила пожилая, но достаточно красивая и ухоженная женщина у фотографии своего сына. Фредерику могло бы показаться, что эта женщина – бабушка Уильяма, если бы она не назвала сейчас своего имени.

– Я помню тебя, мама, – ответил шепотом Уильям. Доктор Браун решил не вступать в их семейный разговор, а остаться немым наблюдателем.

Фредерику послышалось, будто что-то прошуршало у него за спиной. Но он не стал оборачиваться и смотреть, есть ли кто в коридоре рядом.

– Зачем ты приехала?

– Я получила весть о том, что ты желаешь меня видеть, Уильям.

– Ты же знаешь, что это ложь, мама.

– Как ты думаешь, Уильям, сколько мне сейчас лет? Ты ведь даже не смотришь в мою сторону.

– Сорок с чем-то, наверное. Ты уже старая, – ответил юноша.

– Нет, дорогой, мне шестьдесят четыре года. Я все дальше и дальше иду от старости.

– Мне все равно, – безразлично сказал юноша.

– Конечно, тебе все равно. Это тебя не берет время, сердце мое, но всех вокруг оно забирает. Всех вокруг тебя.

– Уходи, ма. Я не хочу сейчас с тобой разговаривать. Видишь, я не один.

Женщина как будто бы не слышала его.

– Всех, Уильям Бах, забирает время! Не осталось больше никого, кроме меня, и даже единственного родного тебе человека ты пинаешь ногой, как бездомную собаку.

– Ма, я сказал, уходи! – крикнул Уильям. – Я не хочу с тобой сейчас разговаривать.

Юноша словно боялся, что доктор Браун что-нибудь узнает о нем такое, чего бы ему очень не хотелось, чтобы тот знал.

– Ты бы Мэри Бах тоже пнул ногой, Уильям?

У доктора Брауна чуть не выскочило сердце из груди от слов этой женщины. К его горлу подступил ком, который он никак не мог сглотнуть, как бы ни старался, а секундой позже произошло то, от чего ком буквально разорвался в горле, и глаза не верили происходящему. Уильям Бах исчез из комнаты – стул у окна, на котором секундой ранее сидел юноша, был пуст.

Фредерик Браун уже мог говорить, но после увиденного он напрочь потерял дар речи и начал мысленно просить себя очнуться. Проснуться в комнате его дома, в котором последние дни было тепло и уютно, как никогда. Того дома, который был внутри, а не снаружи.

– Нет. Ее бы ты не пнул, – сказала женщина, для которой исчезновение Уильяма было чем-то естественным и обыденным. На что она даже не обратила ни малейшего внимания, словно ее сын и не сидел на том месте у окна.

– А знаешь, почему ты не пнул бы Мэри, Уильям? Потому что она лучше меня и она – единственный человек, который нашел к тебе ключ. Если ты не видел меня двадцать лет, дорогой, то это не значит, что я не постарела за эти двадцать лет.

– Уильяма нет в этой комнате, Тереза, – вдруг сказал доктор Браун.

– Его не может не быть, он сейчас разговаривает со мной.

Эти слова повергли в шок доктора Брауна, весь мир буквально рушился на его глазах, весь хрупкий и картонный мир, который был огорожен бетонным толстым забором. Чтобы никто туда не пролез, чтобы никто не мог взглянуть…

Фредерик смотрел на свою маму и кое-что начинал в себе открывать. Отпирать некоторые засовы в темных подвалах своей души и пропускать в них дневной свет.

Доктор Браун на мгновение вспомнил лицо военного и его бешеные, дьявольские глаза. Он вдруг начал чувствовать вокруг себя запах зверя.

– Что происходит, Тере… Скажите мне, пожалуйста, – дрожащими губами спросил ее сын Уильям, фотографии которого висели по всей палате. Он давно не видел своего отражения, от него всегда уносили любые зеркала…

Сорокалетний мужчина в белом докторском халате дрожал от холода и страха, на его глазах выступили слезы, а еще он обмочился в штаны.

– Я твоя мама, Уильям. Тереза Бах. Я тебя учила первым шагам, я меняла твои подгузники, я делала все, что было в моих силах, а в итоге не сделала ничего.

Твоя жена Мэри и сын Дон по…

– Ни слова. Тсс! – он приложил указательный палец к губам и вышел из комнаты. Он не увидел за дверью ни директора, ни доктора Стенли, он не видел вообще никого на своем пути. Уильям явственно видел внутренним взором, как военный переворачивает его вещи, он почувствовал, как скрипел зубами от боли, которую испытывал в тот момент. Тогда он еще не пытался ее подавлять, запирать в себе! Заключать эту боль в кандалы, мучительную пытку, которой сопротивляться невыносимо трудно… Когда трогают вещи, касаются тебя своими шершавыми руками и смотрят в глаза. Волчьи глаза смотрят внутрь и разрывают все, что есть…

Уильям увидел свои стихи, которые зашивал в подушку, заталкивая их глубоко в перья, чтобы военный не узнал, чтобы мать не узнала. Стихи не должен был видеть никто – белые, как снег, поэмы. Он писал обо всем, что видел, и никогда не придумывал ничего нового, у него напрочь отсутствовало образное мышление, лишь прямой взгляд на вещи и их суть. Все, больше ничего!