Храм на рассвете

Вряд ли Иманиси раскаивался, но ему явно недоставало и благородства, которое сообщает человеку преступление, совершенное по убеждениям. Этот франт, стремившийся прикрыть щегольской одеждой низость человека, сознающегося в преступлении, собирался извлечь выгоду и из признания, и из своего щегольского вида. Просвечивающее уродство тела… Хонда и самому себе не хотел признаться, что Иманиси чем-то привлекает его, что он пригласил Иманиси сюда на дачу, потому что в некотором роде завидует его «смелости». Может быть, он скрывал это не из-за самонадеянности и твердого намерения «не опуститься до низости сознавшегося в преступлении», а потому что боялся пронизывающих, как рентгеновские лучи, глаз Иманиси… Хонда определил это для себя как «болезненное желание объективности». Приводящий в содрогание последний круг ада, куда ввергают сознавшихся и куда он сам точно не попадет…

«У него глаза как у рыбы», — украдкой поглядывая на профиль Иманиси, с достоинством беседовавшего с женщинами, подумал Хонда.

К тому времени, когда солнце окрасило сверху облака, приставшие слева к Фудзи, все гости уже собрались. Хонда и его спутники вернулись из беседки и обнаружили, что на кухне помогает лейтенант американской армии — любовник Кэйко, потом прибыла пожилая пара — бывший барон Синкава с женой, дипломат Сакураи, президент строительной компании Мурата, известный журналист Кавагути, певица Акико Кёя, исполнительница японских танцев Икуко Фудзима — собрались люди, которых прежде невозможно было представить в доме у Хонды. Гости почтительно приветствовали Риэ, но это не вызывало у нее радости. В душе у Хонды тоже что-то закрылось. Ведь Йинг Тьян так и не приехала.

26

Бывший барон Синкава опустился в предложенное ему кресло у камина и равнодушно взирал на остальных гостей.

Синкаве уже исполнилось семьдесят три года. Он всегда ворчал, когда ему нужно было выезжать, но был по-прежнему рад приглашениям в гости, даже в этом возрасте его любовь к приемам оставалась неизменной. Особенно скучно ему было, когда его сняли с работы, так что Синкава с радостью откликался на любое приглашение, эта привычка сохранилась и после того, как на работе его восстановили.

Но теперь Синкава вместе со своей болтушкой женой везде был самым скучным гостем. В его иронии пропала едкость, эпиграммы стали слишком длинными и беззубыми, и он не всегда мог вспомнить имя собеседника.

— Эта… как это?… Тот политик, который часто на карикатурах… маленький, толстый… как его зовут? Совсем простое имя… — В этот момент собеседник наблюдал все подробности схватки Синкавы с невидимым зверем по прозвищу забывчивость. Сей довольно послушный, но упрямый зверь появлялся снова, когда думали, что он исчез, хватался за Синкаву и своими лохмами мел по лбу.

Синкава, в конце концов махнув рукой на имя, продолжил разговор:

— Во всяком случае, жена у этого политика — просто выдающаяся личность, — однако разговор, в котором не упоминалось основное — имена, оказывался пресным, и каждый раз, когда Синкаве хотелось передать людям то, что он сам ощущает, он начинал испытывать чувство незнания жизни и желание просить у людей милостыню. Усилия, направленные на то, чтобы его изящные шутки поняли — проявили к нему сострадание, делали как-то незаметно состарившегося Синкаву просто жалким.

После череды посетивших его несчастий, когда он собственными руками разорвал в клочья взлелеянную долгими годами гордость, ощущение полноты жизни ему теперь давало презрение к окружающим, легкое, как дымок сигары, которой он раньше неизменно попыхивал. Вместе с тем он старательно заботился о том, чтобы никто этого презрения не заметил. Боялся, что его перестанут приглашать.

Во время приема Синкава, потянув жену за рукав, прошептал ей на ухо:

— Какая неприятная, плохо одетая публика! Понятия не имеет об искусстве красиво выражаться, беседуют все о вульгарном. Если японцы становятся столь неприглядными, это уже серьезно. Да, нашим собеседникам и в голову такое не придет.

Пламя камина неожиданно вызвало у Синкавы воспоминания сорокалетней давности — прием в усадьбе маркиза Мацугаэ, и Синкава с гордостью подумал, что и там он испытывал чувство собственного превосходства.

Изменилось только одно. Прежде те, кого он презирал, никоим образом не могли его уязвить, теперь же одно их присутствие здесь жестоко ранило самолюбие.

В госпоже Синкава жизнь била ключом. В этом возрасте она все больше испытывала невыразимый интерес к рассказам о себе, и слушатель должен был настроиться на идею уничтожения классов. Ведь она не давала себе труда задуматься об особенностях аудитории.