Христианство и страх

Дважды Цвингли ездил в Италию как военный священник: в 1513 году во время победы при Новаре и в 1515-м при поражении при Мариньяно. Уже в 1510 году он написал «Басню о быке и некоторых животных», «чтобы призвать народ к прежней порядочности и свободе от иноземцев»[503]. Он любил свой народ и потому видел угрозу для нравственности в том процветании, которое обеспечивали швейцарские наемники. Еще глубже, с библейскими аллюзиями, эта мысль выразилась в поэме 1516 года «Лабиринт». Здесь он уже представляет Христа как вождя человечества. Цвингли знал: из-за нападок на обильнейший источник процветания многие из знати станут его врагами, но он не мог иначе. По патриотическим и моральным основаниям он отверг наемничество, а по религиозным – войну. Во время пастырского служения в Гларусе и Айнзидельне он, ярый пацифист, отвергал войну безусловно[504].

До сих пор Цвингли не был чистым гуманистом. Основа его образования была схоластической – via antiqua, «старый путь», познание разумом без помощи откровения; и его учителям была ближе схоластика, хотя они отстаивали и гуманистические идеи. В последние годы в Гларусе Цвингли, который принадлежал к группе, стоявшей между схоластикой и чистым гуманизмом, перешел в лагерь князя гуманистов, Эразма, и стал его верным последователем[505]. В своем благочестии и богословии Эразм объединил дух античности и Благую Весть Иисуса, какой она предстает в Нагорной проповеди[506]

и новозаветных притчах[507], хотя Иисуса толковал, опираясь на писания Павла[508]. С гневным сарказмом он критиковал недостатки в Церкви. Исцеление христианства Цвингли видел в понимании Христа без вмешательства догмы. Не впадая в морализм, он делал акцент на борьбе с пороками и страстями

[509] и требовал следовать за Христом. Он соединял христианское благочестие с духом гуманизма, признавал действие Божие в благородных, благочестивых язычниках[510] и дозволял им спасение. Цвингли не мог даже помыслить о том, что набожность способна существовать без человечности. Он стоял на античных началах; он верил, что их логическое развитие непременно ведет к христианству, и так создал свою христианскую философию.

Приверженность Цвингли к Эразму означает первый большой этап в его жизни[511]

.

В 1516–18 годах, выжитый из Гларуса, Цвингли приезжает в Айнзидельн и начинает дело, которое отразится на всей его религиозной жизни. В 1516 году он знакомится с Новым Заветом на греческом в переводе Эразма, которого почитает как «ученейшего из всех ученых». Цвингли уже придает проповеди важнейшее значение, неведомое доселе, и энергично встает на пути у доминиканца Самсона, торговца индульгенциями. Он еще надеется, что Церковь сама решится на реформы, которые положат конец нынешним злоупотреблениям. Уже в 1517 году Цвингли начал думать об отмене папства[512].

Признание, проливающее свет на сексуальную жизнь Цвингли и раскрывающее огромные отличия между ним и Лютером, очень важно с психологической точки зрения. В письме Генриху Уттингеру от 5 декабря 1518 года Цвингли говорит, что три года назад принял решение больше не касаться женщины, ибо Павел говорил, что это хорошо; но еще Цвингли пишет, что у него это плохо получилось. Полгода в Гларусе и целый год в Айнзидельне он держался, – но потом, и Цвингли рассказывает об этом с глубоким стыдом, он все же пал и стал подобен псу, тому самому, который, по словам апостола Петра, возвращается на свою блевотину. По поводу слухов о том, будто он соблазнил дочь некоего влиятельного человека, он остроумно заметил, что не отрицает: у нее могущественный отец, ведь власть цирюльников настолько велика, что они могут безнаказанно касаться даже королевской бороды. Но он, Цвингли, решил, что не должен разрушать браки, соблазнять девушек и осквернять монахинь, и хранил верность этим принципам. День и ночь он изучал труды греческих и латинских философов и богословов – он пишет, что эта практика обуздывает, а то и гасит нецеломудренные желания. Стыд побудил его не творить таких дел в Гларусе, разве что тайком, и даже его друзья едва ли что-то замечали. В конце концов дочь цирюльника от него забеременела – ну, только она точно знала, от него или, может быть, нет. Но не было причины бояться, что он и впредь останется рабом своих злых привычек, хотя он и не мог в этом поклясться, видя, как сильно его осаждают собственные слабости…[513]