Христианство и страх

Он невероятно человечен в смысле любви к людям. По сравнению со зловещей фигурой Кальвина с его жестокой и грубой бранью, похожей на град камней, Кастеллио добр и кроток, и уже благодаря этому можно догадаться, кто лучше понял дух Евангелия. Как только не клял его Кальвин: богохульник, клеветник, разбрехавшийся пес, христопродавец, нечестивец, грязное отродье, бродяга, разбойник, никчемный бездельник – памфлет Кальвина назывался «Клеветы никчемного бездельника» и заканчивался фразой: «Да удушит тебя дьявол, сатана!»[861]. Кальвин выставил Себастьяна на осмеяние, сказав, будто тот, как обычный вор, крадет хворост. Кастеллио отвечал кротко и мягко – трогательный знак чистоты его совести и искреннего отношения ко Христу. Упрек в воровстве он легко опроверг и ответил, что в дни его жесточайшей бедности, в которых виноват был сам Кальвин, он на глазах у всех багром доставал из Рейна плывущие бревна – и занимался этим наряду со всеми, ибо им разрешили, а Совет даже наградил его с друзьями за помощь в предотвращении угрозы[862]

. С достоинством и смирением он защищается от оскорбительных и несправедливых обвинений Кальвина. Власть женевского реформатора, который обрушился на великодушного защитника божественной и человеческой любви словно высший ненавистник, даже в Базеле доходила до того, что Кастеллио не дали напечатать памфлет в свою защиту, который он назвал, с намеком на обвиняющий его труд Кальвина, Der Flößerhaken («Лесосплавный багор»). Та же участь постигла и другой памфлет, направленный против еще одного памфлета Кальвина, где тот пытался показать, что еретиков нужно усмирять мечом. Приверженцы Кальвина затеяли против Кастеллио очень серьезный процесс, и, видимо, это ускорило смерть Себастьяна, которая постигла его 29 декабря 1563 года[863]

.

Как пишет Жиро, Кастеллио выступает за Реформацию, отличную от той, к какой стремились реформаторы, – она более вольна, последовательна, основана на любви, свободна от страха, из-за которого возникают навязчивые идеи и уходит любовь, она свободна от боязни людей и чумы. Когда женевские пасторы трусливо и мерзко отказались от душепопечительства в чумном лазарете, он вызвался добровольно[864]. В те времена, среди массовых психозов и неврозов, несмотря на свою глубокую проницательность, пленительное красноречие, чудесный пример, он мог немногого добиться. Кальвин заменил один невроз другим, создав для тех, кто чувствовал себя избранным, и новую уверенность в любви, и благодарность за нее, и новую радостную деятельность – претворять в жизнь славу Божию. Однако оставались ужасный гневный Бог, ад, поглощающий почти всех людей, нехватка любви к ближнему, рожденный всем этим страх и угрожающее навязывание догм. Никто не станет оспаривать то, что Кастеллио сильно отстает от Кальвина, если говорить о всемирных целях. Себастьян был словно из иного времени, но он сиял как звезда, и хоть учение его в те дни принять и не могли, его истинно христианский путь совладания со страхом не может не восхищать[865]

.

Швейцарские баптисты

Швейцарских баптистов во многом не поняли. Их гнали и протестанты, и католики. Они хотели претворить в жизнь христианство Иисуса, явленное в синоптических Евангелиях, а у реформаторов и католиков господствовали взгляды Павла. Баптисты, возмущенные всем, что творилось в церквях не меньше, чем Лютера и Цвингли, и не видевшие надежды ни в главах Церкви, ни в папе римском, ни в епископах, ни в священниках, решили, что их поведет только Христос – не облаченный в одежды догматов, а говорящий на простом евангельском языке. Благодаря Ему они снова познали Бога как любовь и не захотели ничего знать о мрачном учении о предопределении и осуждении на вечные муки. Они отвергли и оправдание верою, и тоталитарное государство, и искупление грехов Христом[866]

, и притязание Церкви на привилегии, – и противопоставили этому собственный идеал, первохристианскую общину Иерусалима, и крещение детей. Они хотели вступить в непосредственное пророческое общение с Богом и получать от него прямые указания. В связи с этим Конрад Гребель говорил следующее: «Дух внутри меня заставляет меня; смотрите, я как новое вино без отдушины, взрывающее новые бутыли»[867]. Баптисты часто понимали под этим духом божественное вдохновение. Жили они по Нагорной проповеди – отсюда запрет на военную службу, на смертную казнь и на десятину. У них даже просматривалась склонность к своего рода коммунизму[868]. Благочестие и этика строились на любви. Естественно, их высокие идеалы повлекли конфликт с Церковью и государством, и поэтому они чрезмерно подчеркивают скорый конец света. Хоффман прав: «В то время как реформаторы укоренились в идеях Павла, баптисты держались проповеди Иисуса с ее этическими императивами и эсхатологическими надеждами… Здесь баптисты, без сомнения, ближе к библейскому христианству, нежели реформаторы, хотя и последние стремились к нему вернуться»[869].