Хризантема

— Однажды весной, в конце войны, — продолжал старый священник, — мы с женой грелись возле хибати.^[3] Стояли холода, топлива было не достать, но кто-то из прихожан поделился углем, а моя дочь Кэйко отварила несколько бататовых клубней. Мы молча их ели, и вдруг со стороны алтаря донесся детский голос. Не могу передать, какое это было потрясение — внезапно услышать из уст ребенка песнопения из погребальной сутры. Вместе с женой и дочерью мы бросились к алтарю и нашли там маленькую Мисако — она пыталась повторить молитвы, те самые, что читаю я во время обрядов в честь усопших. И как только она сумела запомнить такие сложные слова? Кэйко очень рассердилась и стала кричать на девочку, та ударилась в слезы. Оказалось, она молилась за отца, потому что его убили на войне. Я попытался ее успокоить и спросил, откуда ей это известно. Мисако ответила, что видела сама, как отец лежит на поле боя с окровавленной головой. Кэйко совсем вышла из себя, обвинила внучку в неуважении и дурацких фантазиях, однако вскоре действительно пришло извещение о том, что зять погиб. Конечно, могло случиться и совпадение… но если так, то подобных совпадений в детстве Мисако было слишком много.

— Как интересно! — воскликнул Кэнсё.

Монах с трудом сохранял спокойствие. Он все более убеждался, что внучка старика и в самом деле обладает сверхъестественными способностями.

— Хай, я тоже подумал, что вас это должно заинтересовать, — согласился настоятель. Он перевел дух, явно испытывая сильное волнение. — Должен признаться, Кэнсё-сэнсэй, что, приглашая вас, я руководствовался чисто эгоистическими соображениями. Завтра по моей просьбе Мисако также посетит храм. У меня есть план в отношении вас обоих, но боюсь, что сегодня не смогу изложить вам все подробности…

— В этом нет необходимости, дзюсёку-сама, — вежливо вставил высокий монах, видя усталость хозяина. — Я и так утомил вас. Буду счастлив по мере моих скромных сил оказаться полезным вашему преподобию.

Гость низко поклонился, потом встал и, подойдя к нише с урной, опустился на колени и отвесил еще один церемониальный поклон.

— Спокойной ночи, — произнес он тихо, задвигая за собой сёдзи.

Услышав его шаги по коридору, из кухни выглянул толстяк Тэйсин.

— Спокойной ночи, — наклонил голову Кэнсё, направляясь к спальне.

— Спокойной ночи, — почтительно ответил Тэйсин и поспешил в келью старика.

Он ждал, когда гость уйдет, чтобы постелить постель и помочь старику отойти ко сну. Конэн уже ударил в колокол, но звук был едва слышен с улицы в шуме дождя.

Комната, отведенная для монаха из Камакуры, хотя и выглядела бедновато, была чистой и уютной. Матрас со свежей постелью, низкий письменный столик с лампой под раздвижной рамой окна. Кэнсё опустился на колени перед столом, делая заметки в маленькой черной тетрадке. То и дело он прикрывал глаза, стараясь точнее припомнить слова настоятеля.

Тем временем жизнь в храме постепенно замирала, его обитатели один за другим проходили мимо двери, каждый в свою спальню. Наконец раздался щелчок выключателя, в коридоре погас свет, и лишь дождь продолжал монотонно стучать по крыше.

Закончив писать, монах долго сидел в темноте, погруженный в медитацию, пытаясь уловить дух прошлого, различить древние тени, все еще бродившие здесь, среди освященных веками стен.

За ночь полоса грозовых туч успела миновать Ниигату, и первые рассветные лучи наполнили мерцающим радужным блеском гирлянды из дождевых капель, повисшие на крышах и ветках деревьев. Когда старик настоятель и его гость вышли на улицу, новый светлый день предстал перед ними во всем великолепии.

Следуя указаниям Учителя, Тэйсин позвонил смотрителю сада Симидзу и предупредил о визите, и когда два священника только еще спускались с крыльца, тот старательно подметал дорожку, а его жена кипятила воду для чая.

Старый настоятель хорошо выспался и пребывал в прекрасном настроении. Он двигался мелкой шаркающей походкой, слегка ссутулившись и сцепив руки за спиной. Монах держался рядом, делая шаг и почтительно ожидая, пока старик поравняется с ним. Чтобы расслышать тихий голос спутника, великану приходилось наклонять голову.

— Вы только посмотрите на ту иву, — кивнул старый священник, — все еще свежая, зеленая. Удивительное дерево — первое распускается весной и позже всех желтеет в конце года. Его нежная листва трепещет даже от самого легкого ветерка и поэтому служит символом полного единения с природой…

Кэнсё что-то вежливо промычал в знак согласия. Ему не терпелось поскорее узнать, что же такое задумал хозяин. Чувствовалось, что старик пытается донести до его сознания нечто важное и труднообъяснимое, и он старался не пропускать ни слова, однако желание вновь поднять тему вчерашней беседы оказалось сильнее.

— Возможно, — неловко начал Кэнсё, — дзюсёку-сама заговорил об иве, потому что это дерево в народных сказках связывается с привидениями?

Едва промолвив эти слова, он готов был откусить себе язык. Как глупо! Разве можно начинать так сразу!