Хромой бес

Паденье Трою ждет, и Гектора — могила.Готовят греки месть за спутника Ахилла:Атрея гордый сын, божественный Камел,И Нестор — мудрый царь, и брани сын — Эвмел,Леонт, копья и стрел метатель горделивый,Горячий Диомед, Уллис красноречивый.

Ахилл готовится, берет свой меч и щит,Коней бессмертных бег на Илион стремит.Спеша, куда его гнев бурно увлекает, —Хоть глаз столь быстрый бег с трудом лишь различает, —«Летите, Бал и Ксант, — он коням говорит —Когда ж кровавая вас битва утомит,Когда, разбитая, троянцев дрогнет сила, —

Вернитесь в лагерь наш, неся с собой Ахилла».Ксант, голову склонив, а ответ ему гласит:«Конями будешь ты доволен, о Пелид!Летим, куда твое прикажет нетерпенье;Но гибели твоей недалеко мгновенье».Юноною ответ подобный был внушен;

И вот уже Ахилл как вихрем увлечен.Когда же ахеяне завидели героя.От громких кликов их вся задрожала Троя;Отважный вождь, одет в Вулканову броню,Подобен блеском был сияющему дню,Иль солнцу яркому, что утром выплываетИз тьмы ночной и мир сияньем одаряет,

Иль пламени костра, когда на высях гор,Чтоб мрак ночной прогнать, селяне жгут костер.[17]

— Здесь я остановлюсь, чтобы дать вам передышку, — продолжал трагик, — ибо если я сразу прочитаю всю сцену, вы задохнетесь от красот моего стихосложения, от множества ярких штрихов и возвышенных мыслей, которыми она блещет. Обратите внимание на точность выражения: «Чтоб мрак ночной прогнать, селяне жгут костер». Не всякий это оценит, но вы, человек с умом, и с настоящим умом, — вы должны быть в восторге.

— Я в восторге, конечно, — отвечал сочинитель комедий, лукаво улыбаясь, — трудно вообразить что-либо прекраснее, и я уверен, что вы не преминете упомянуть в вашей трагедии, как старательно Фетида отгоняла троянских мух, садившихся на тело Патрокла.

— Пожалуйста, не смейтесь, — заметил трагик. — Искусный поэт может рискнуть на все; это место в моей трагедии, пожалуй, более всех других дает мне возможность излиться звучными стихами, и я ни за что его не вычеркну, клянусь честью! Все мои произведения превосходны, — продолжал он, не смущаясь, — и надо видеть, как им аплодируют, когда я их читаю; мне приходится останавливаться чуть ли не на каждом стихе, чтобы выслушивать похвалы. Помню, однажды в Париже, я читал трагедию в доме, где каждый день к обеду собираются остроумнейшие люди и где, — не хвалясь, скажу, — меня не считают каким-то Прадоном^{36}. Там присутствовала графиня Вией-Брюн, — у нее тонкий и изящный вкус, и я — ее любимый поэт. С первой же сцены она залилась горючими слезами, во время второй ей пришлось переменить носовой платок, в третьем акте она беспрерывно рыдала, в четвертом ей стало дурно, и я уже боялся, как бы при развязке она не испустила дух вместе с героем моей пьесы.

При этих словах, как ни старался автор комедий сохранить серьезность, он не выдержал и фыркнул.

— Ах, по этой черте я узнаю вашу добрую графиню, — сказал он, — эта женщина терпеть не может комедию; у нее такое отвращение к смешному, что она всегда уходит из ложи после пьесы и уезжает домой, не дождавшись дивертисмента, чтобы увезти с собой свою печаль. Трагедия — это ее страсть. Хороша ли, плоха ли пьеса — для нее это не имеет значения, но только выведите несчастных любовников и можете быть уверены, что растрогаете ее. Откровенно говоря, если бы я писал трагедии, мне хотелось бы иметь лучших ценителей, чем она.

— У меня есть и другие, — возразил трагик, — от меня в восторге тысячи знатных персон как мужчин, так и женщин…