Хроника чувств

— Ты бы прыгнул за мной, чтобы спасти меня?

— Куда?

— В холодную воду северного моря.

— Чтобы тебя спасти?

— Да.

— А другой возможности нет?

— Скажи честно. Это не повлияет на наши отношения, если нет.

— Я бы прыгнул.

— Ты врешь!

Она заметила, что он обычно лгал, если у него не было другого способа заставить ее замолчать. Они прошли несколько шагов.

— Ты не обязан прыгать, я просто спрашиваю. Я ведь не Летучий Голландец, но если представить себе, что да?

— Тогда я бы прыгнул, чтобы спасти тебя.

— Я тебе не верю.

— Но ты ведь не Летучий Голландец, — ответил Эмиль Мёльдерс.

Его невеста, вместе с которой он вышел из оперы в мюнхенскую ночь, никоим образом не была, поскольку все-таки была женщиной, Летучим Голландцем, который, услышав издали разговор между охотником и Сентой и поняв его превратно, решил, что невеста ему неверна, и бросился с причала в воду. Сента бросается за ним. Оба отправляются на небеса.

В этой истории, которая меня тронула, говорит Хильда, нет ничего радостного. Каким же это образом я по причине дарованного избавления могла бы, если взять известный нам обоим пример, отправиться с тобой из загаженной портовой воды у пристани Мункмарша, где мы в случае отлива и утонуть-то не смогли бы, потому что там мелко, — отправиться на небеса, если мы оба знаем, что над нами стратосфера, затем пояс Ван Аллена и пустая космическая атмосфера, где обитать невозможно?

— Нельзя говорить КОСМИЧЕСКАЯ АТМОСФЕРА, — ответил Эмиль.

С чего это я горячусь, упорствовала Хильда, когда речь идет об абсурдных, больших чувствах, и остаюсь холодной, когда речь идет о более реалистических вопросах, например взять ли колбасы, чтобы избавить тебя вечером от голода? Значит ли это, что для больших чувств нет ни места, ни возможности?

Очевидно, искусство об этом нам и говорит, — ответил Эмиль, который хотел еще заглянуть в «Леопольд». Для этого надо было взять такси, дискуссия мешала ему. Минутку! воскликнула Хильда, так просто ты от меня не отделаешься. Перед ее внутренним взором на какое-то мгновение возникли глаза Сенты, неподвижной, с взглядом, устремленным на появляющегося в дверном проеме призрака, — однако теперь им надо спешить к стоянке такси, чтобы добраться до «Леопольда», где им предстояло встретиться с людьми, которых Хильда не слишком желала видеть, потому что по своему настрою они никак не гармонировали с оперой, ни с моряками-призраками, ни с северными торговыми рядами.

Однако рядом с ними другие зрители тоже торопились к стоянке такси, так что из практических соображений обоим пришлось прибавить ходу, если они хотели поймать машину. Хильде это казалось нелепым.

Зачем, спрашивала она, идти в оперу, если потом приходится так торопиться? Опера представлялась ей предназначенной для упражнения на ДОЛГОЕ ДЫХАНИЕ В РИТМЕ, ОТМЕРЕННОМ ЧУВСТВОМ. Я полагаю, сказала она, что искусство о чем-то нам сообщает. Она, разумеется, не считает, что мы должны непременно верить в духов. Божья кара кажется мне в этом случае, пожалуй, слишком долгой. За то, что этот Голландец через тридцать лет после рождения Христа (или после его смерти) не к месту рассмеялся, несправедливо приговаривать его к странствиям до самого двадцатого века. Бог тверд, но не мелочен. Действие, замечает Эмиль, происходит в 1810 году, а не в двадцатом веке. Все равно слишком долго, ответила Хильда. Ответ Эмиля показался ей поверхностным. Обрати внимание на суть моего вопроса, сказала она. Я спросила: что хочет нам сказать искусство, имея в виду, что я на этой постановке несколько часов была причастна к большим, масштабным чувствам, а теперь нет. Зато Божья кара слишком долгая. Они добрались до стоянки такси. Машин больше не было. Какие? — спросил Эмиль. Ты о чем? — удивилась Хильда. Какие это были масштабные чувства, в каком направлении они двигались? Эмиль тоже не всегда был бесчувственным, он спрашивал из вежливости. Она не смогла сразу ответить.

Она была разочарована разговором. В тот момент, когда она наконец открывала дверцу такси, ей надо было решить, считать ли ей Эмиля поверхностным (не обращающим на нее внимания, однако тут же меняющимся, когда дело касается его собственных чувств), или же есть «точки соприкосновения», позволяющие ей жить с ним. И она скользнула за ним в салон такси.

Нельзя с нами так обращаться, подумала она. Прошло несколько дней, прежде чем она смогла понять, что значило ее решение молча последовать за Эмилем, если она на самом деле хотела поговорить о том, что искусство сообщало ей и ему. Она заметила (глянув на часы), что прошло 17 минут, прежде чем Сента и Голландец поняли, что значила встреча их взглядов. Хильда, не имевшая образования в области искусства, исходила из того, что самой ей понадобилось бы минут 30, чтобы правильно истолковать один из раздраженных взглядов Эмиля или движение его лапы к дверце такси. Она находила нехватку времени несправедливой по отношению к каждому из ее повседневных движений.