Хроника гнусных времен

С тех самых пор, как отец аккуратно собрал свои вещи в четыре чемодана – каждый немного больше другого, – и вызвал шофера, чтобы забрать их, и присел на диван отдохнуть, как будто после трудной работы, и привычным движением включил телевизор, и спросил у Сони про институт, и улыбнулся ей всегдашней улыбкой. А потом из комнаты выскочила мать и стала бегать вокруг стола и кричать, что она зарежется, а он сказал “ты мешаешь мне смотреть”, а маленький Владик бегал за ней и рыдал так, что Соне казалось, у него вот-вот лопнет что-нибудь внутри, а она не сумеет помочь, она же не настоящий врач! Потом мать стала бросаться к окнам и кричать, что она прыгнет, и они оттаскивали ее уже вдвоем, Соня и Владик, а отец все сидел на диване с напряженным и грозным лицом и смотрел в телевизор, а потом встал и вышел, оставив свои чемоданы, и мать побежала за ним, упала и покатилась по лестнице прямо ему под ноги, и все соседи смотрели из своих дверей, а некоторые выскочили и стали поднимать мать с цементного пола лестничной площадки, а отец брезгливо перешагнул через нее и вежливо поздоровался с кем-то из соседей, старомодно приподняв шляпу.

Все это было только началом грандиозного спектакля, который тянулся много месяцев и закончился тем, чем закончился – Соня бросила институт, Владик как будто обезумел, а мать превратилась в постоянно всем недовольную истеричную старуху.

С тех пор Соня не любила спектаклей и никогда в них не участвовала. Она знала, что стоит ей только сделать неверный шаг, ошибиться, и кошмар повторится снова – она опять будет выставлена на всеобщее обсуждение и осмеяние, и из каждой двери станут подсматривать любопытные, и обсуждать ее, и фальшиво сочувствовать, и злорадно подмигивать.

Она не справилась только однажды – три года назад.

Но об этом нельзя было думать в такой шикарной машине, когда Настя смотрела на нее с сочувствием, и Соня ее за это ненавидела.

Зачем она согласилась ехать?! Все равно это ничего, ничего уже не изменит!..

Она осторожно вытерла вспотевшие ладони о клетчатую юбчонку и стала смотреть в окно. Машина, чуть подрагивая ухоженным телом, даже не ехала, а летела над дорогой, как судно на подводных крыльях.

Кто же он такой, этот мужик, раз может позволить себе такую машину? И мягкий ворс сидений, и кожаную обивку дверей, и прохладный вкусный воздух, и окно в крыше, а в окне летит далекое небо, и чистый звук неторопливой музыки, которая течет, кажется, прямо из этого вкусного воздуха?

Бабушка говорила, что он – дрянь, дрянь!

Неужели старуха ошиблась? Она, которая не ошибалась никогда?!

Стиснутая ладонь разжалась, и Соня тихонько погладила диван.

У Гриши была короткая замшевая куртка, такая же восхитительно, шелково шершавая. Соня трогала его рукав, проводила пальцами – подушечкам было щекотно и приятно. Под тонкой замшей чувствовалась рука, широченная твердая лопата. Соня колола его в вену, и он послушно сжимал кулак, похожий на небольшую дыню.

Когда он стал ухаживать за ней, она пришла в ужас. Она ничего не понимала в ухаживаниях, не знала, как себя вести, и с перепугу даже стала ему хамить, чего не делала никогда в жизни. Он терпел и улыбался и однажды подарил ей крошечного черного деревянного слона, вырезанного так искусно, что в маленьких слоновьих глазках явно читались хитрость и добродушное лукавство. “Это у меня друг вырезает, – сказал Гриша неловко и сунул слона в карман ее зеленой хирургической робы. – Вам на счастье”. И дунул от нее по коридору, сильнее обычного припадая на больную ногу, словно она собиралась гнаться за ним и всовывать слона обратно. Слон стоял на ее столике, а потом она забрала его домой, и ела с ним, и на ночь прятала под подушку, как будто ей не тридцать лет, а восемь, и ей казалось, что этот слон очень похож на Гришу.

Никто ничего не знал о нем, да и Соня никогда не сплетничала с девчонками о больных. Девчонки знали, что она “чокнутая”, и никакими тайнами с ней не делились. Хирург Лев Романович, делавший ему операцию, был не слишком доволен. Все знали: когда Лев Романович смотрит рентгеновские снимки и поет “Смело, товарищи, в ногу”, значит, все отлично, а если “Ой, мороз, мороз”, значит, дела не очень хороши. Когда он смотрел Гришины снимки, пел про мороз.

Гриша ухаживал за ней упорно и тяжеловесно и впрямь по-слоновьи. Девчонки сначала смеялись, а потом отстали, потому что смеяться над ней было неинтересно – она ничего не замечала.

"А монашка? – спрашивали про нее больные. – Монашка когда дежурит?” Она лучше всех в отделении делала сложные уколы и ставила капельницы.

Она долго не обращала на Гришины ухаживания никакого внимания, и однажды он сказал, мрачно глядя в пол: “Я ведь не просто так, чтобы хвостом покрутить. Я с серьезными намерениями. У меня жены нет. Паспорт могу показать”, и Соня чуть не хлопнулась в обморок прямо в процедурной. Серьезные Гришины намерения потрясли ее до глубины души. Он ухаживал за ней, и у него не было жены, и он мог бы даже жениться на ней, если бы все у них получилось хорошо.