Аттила выходил навстречу солнцу из восточных врат дворца — пешком, в том же, вчерашнем одеянии, но поверх него — в пурпурном плаще до икр. Белого жеребца вели следом. Все склонились, он поманил меня пальцем. Я вышел в пустой коридор среди тел и, поддаваясь всеобщему благоговению, очень устыдился, что на голову выше вождя гуннов. За сим встал на колено.
— Распугаешь мне всех торговцев, — ни зло, ни весело, но твердо и просто сказал сверху базилевс. — Без певцов тоже плохо… как без женщин.
— Сила не моя, — снова пытался я оправдаться, озноб мёл позёмкой по спине. — Она вырывается, как пёс из подземелья. Отошли меня, базилевс.
— Тебя с заката никто не держал. — Он вдруг упёрся пальцами мне в темя. — Кто должен быть заклан, был заклан… и поджарен. Я предчувствовал. Я предпочту отослать тебя в Константинополь.
— Помилуй, базилевс, — ужаснулся я.
Чья-то рука со стороны подала базилевсу костяной амулет на суровой нити.
Аттила набросил его мне на шею:
— Носи. Мои воины видят тангэ на два полета стрелы. Тангэ защитит не тебя, а их. Ты услышал меня верно. Константинополь не для тебя, а для меня. Рано сжигать столицы.
В полдень я прощался с Демаратом уже верстах в десяти на восток от Аттилополиса. Он развернул коня и встал ко мне лицом.
— Здесь расстанемся, — сказал он просто, без чувств, и протянул мне руку.
Я протянул свою, и мы пожали руки по-эллински — за предплечья.
— Благодарю тебя, — сказал он.
— За что? — На душе у меня сделалось тепло и грустно.
— За то, что отогнал орла, терзавшего мою печень, — сухо улыбнулся он.
— Какого орла? — не понял я.
— Скуку… Хищник вернется, но не сегодня и не завтра.
— Благодарю и тебя, гипостратег Демарат, — ответил я ему. — Меня несет какой-то страшный поток… Я как в горной реке, несущейся вниз с крутизны. Ты бросил мне с берега доску.
Демарат опустил взгляд и чуть погодя кивнул:
— Хорошая встреча… Стоит упросить Судьбу, эту дряхлую капризницу, хоть еще раз свести наши дороги.
— Тогда, когда вернутся наши орлы? — не сдержался я.
Демарат тихо рассмеялся.
— Заезжай в гости, — пригласил я его. — Найдешь меня где-нибудь на берегах… — я чуть было не сказал «Днепра», но успел вспомнить его название, данное древними греками, — …Борисфена. Заезжай в гости вместе с Нисой.
— О! — Демарат поднял палец с перстнем. — Ты вспомнил Нису. Добрый знак. Может быть, мы еще встретимся в пределах обеих Империй. Прощай, гипербореец!
И он поддал жеребцу под ребра.
— Прощай! — крикнул я ему через плечо, с трудом разворачивая коня.
Он поднял руку, обернулся — и канул за вершиной холма.
…Путешествие на восток длилось меж турьих стад и великого множества дичи. В те времена Европа кишела жизнью по-африкански. Проводник Гор вел экспедицию сначала прямо на восток, потом начал заворачивать севернее… и чем северней, тем радостней просыпался я по утрам.
Мы пересекли на плотах Тирас, а потом и Гипанис, то есть Днестр и Южный Буг, и я потребовал строго держаться направления «норд» — мне не терпелось выйти к Днепру эдак прямо под грядущий Киев… Тангэ Аттилы действовало безотказно: и на большой дороге, и перед тынами маленьких крепостей — всюду были обеспечены бесплатный постой и почтение хозяев.
Может быть, властная рука судьбы перевернет сосуды песочных часов еще раз. Тогда я запасусь терпением и составлю к моей истории том-приложение: «Этнография великого переселения народов глазами гиперборейца». Нынче же фабула повелевает не медлить, отбросить пейзажи и народы, а новый абзац начать словами:
«И вот однажды…»
Густели сумерки в дубраве, чернотой красило стволы. Я отошел от костра и поднял взгляд. Высоко, в изломах ветвей, сидела крупная птица, а рядом с ней беленькой точкой светилась звезда. Потом я оглянулся назад: лохматые, но не страшные чудища, гунны, ворчали и шевелились вокруг огня. Затем я снова вернулся взглядом в лесной мрак, и он был мне приятен в тот вечер. Я смотрел сквозь него на север… и сделал еще один шаг. Прямо передо мной стоял темный веер орешника, и его ветви порывисто и слабо светлели от недалекого огня…
Я шагнул еще раз — и вся картина пропала!
ЧУЖИЕ БЕРЕГА
Жгучая белая мгла объяла меня. Я сгорел в ней сразу весь — до последней искорки-мысли… и все же искорка долго-долго вилась, не затухая.
«Догнали! Сжигают!»
И был удар — и бытие стало убийственно-твердой плоскостью боли.
Я был наг под ослепительным черно-синим небом. Я вскочил, сменив плоскость самого сильного ожога — со спины на ступни.
Я стоял на льду, съехав перед тем на нестерпимо горевших теперь лопатках с очень крутого, ледяного же склона… Лес под сдвинутым в сторону куполом ночи обрывался наверху, и отблески варварского костра мерцали как бы в застекленном мраке.
— Свободный! — услышал я позади себя и над собой гулкий глас. И повернулся.