Хроника миража

«Он что, ума тронулся?» — спросил себя Острожко, и вдруг будто начал прозревать… И слова, и поведение, все эти неожиданные перемены в Чумаке укладывались в схему, в картину душевной болезни. В то, что мог себе представить Сергей — не врач и вообще человек достаточно далекий от медицины.

Что сия догадка изменяла в ситуации, Острожко еще не знал, и сказал только:

— Да вы с ума сошли, Афанасий Михайлович, — я же…

— Сошел с ума? — с живостью перебил его Чумак. — Это было бы выходом. Лучшим выходом. Выпасть из ежечасного сознания, ежечасной муки — когда не можешь даже позволить себе уйти из жизни…

Такая тоска и боль исказили черты Афанасия Михайловича, что Сергею стало стыдно за свое предположение — и одновременно отодвинулось предчувствие опасности. И не как неправедно обвиненный, не как должностное лицо, вынужденное серьезно нарушать инструкции из-за самого факта пребывания Чумака на Центральной, а просто по-человечески Острожко сказал:

— Конечно, большое несчастье; но может быть, со временем все уляжется…

— Со временем все мы уляжемся, — мгновенно отозвался дядько Панас, жена и месяца не выдержала, руки на себя наложила, а мне вот седьмой год…

И тут Сергей как в озарении вспомнил с непреложной ясностью, что это была за история. Все так: и девочка умерла накануне своего девятилетия, и мать вскоре покончила с собою, и это была семья одного из операторов стеллатора. Шума в свое время — семь лет назад, — было достаточно, потому что у ребенка был один из самых первых в нашей республике случай гемосольвии. Если не самый первый. У самых истоков пандемии… Но мог ли подумать Острожко тогда, он, стажера-выпускника Политеха, впервые в жизни попав на Сарыч через полгода после всех этих печальных событий, что когда-то дождется обвинения в детоубийстве?

— …Мне другое выпало, — продолжил Афанасий Михайлович, вперив жесткий взгляд в Сергея, — и я не могу уйти, не пресекши зло.

Взгляд ли его имел особенную силу, или Сергей окончательно уверился, что перед ним больной человек, искаженно представляющий действительность и способный на любые действия, но напряжение наступило жуткое.

Холодно и скользко стало между лопаток, а ноги наоборот, обдало ватным теплом…

И тут мелодично и отчетливо звякнул таймер-сигнал к очередной фиксации показаний.

Сергей вскинул голову.

Все так. Девочку звали Оксаной. Оксана Чумак. Одно из самых первых заболеваний гемосольвией. Девочка умерла в больнице. Никакой, даже самой косвенной вины у Сергея нет и быть не может: гемосольвией нельзя заразиться. До сих пор никто не знает, отчего возникает и как распространяется эта детская болезнь. Смертельная болезнь, — но может быть, сам Чумак в гораздо большей степени невольная причина — встречал Сергей в прессе предположение о том, что болезнь как-то связана с наследственностью…

— Афанасий Михайлович, — твердо и спокойно, как по его представлению следовало говорить с больным, сказал Острожко и поднялся, — мне пора делать контрольную запись; а вы, пожалуйста, посидите спокойно. А потом, если хотите, еще поговорим. Только сразу предупреждаю: я к детским болезням никогда никакого касательства не имел. А может быть, даже наоборот: я же на «Чистое небо» работаю.

— Я посижу, — кивнул Чумак, вроде как разрешая, и поморщился будто от боли; да наверное и действительно от боли, потому что выловил из упаковки таблетку и быстро проглотил.

Несколько секунд — и отозвался вновь:

— Насчет же «спокойно» — это себе скажи. Ты ведь признался…

Машинально еще Сергей шел вдоль ряда приборов и, казалось, что-то записывал в оперативном журнале и только спустя добрых полминуты остановился:

— Признался? В чем?

— В убийстве. Ты убил мою дочь. Ты убил сто тринадцать тысяч двести… — Афанасий Михайлович быстро взглянул на часы и поправился: — Сто тринадцать тысяч триста детей. А будешь убивать по тысяче каждую неделю, если тебя не остановить.

Несколько секунд Чумак молчал. Казалось, что он борется с какой-то сильной болью. Потом он отозвался негромко и спокойно:

— Все. Теперь ты знаешь. Теперь ничего не изменит моя смерть: ты ничего не сможешь забыть. Совесть не убьешь.

— Дядько Панас! — Сергей, не выдержав, подскочил к Чумаку и схватив его за грудки, — да опомнитесь вы! Нашли виноватого! Гемосольвия же — это болезнь, да, страшная, да, неизлечимая, да, от нее умирают дети во всех странах, и может быть, действительно умерло уже сто тридцать тысяч — но я-то при чем?

— «Чистое небо», — бросил Чумак, и с неожиданной силой сжав Сергеевы запястья, отстранил его от себя. И посмотрел так, что показалось Острожко: все возможно, и как знать, что застанет напарник, когда войдет сюда через полчаса.

Будто убаюкивая, отвлекая, пытаясь разрядить напряжение, Сергей заговорил: